Старец продолжал размеренным широким шагом торить редко видевшую людской сапог тропу, часто останавливаясь, ещё ниже склоняя голову. Почти прижимаясь ухом к свёртку, из которого доносилось едва слышимое натужное хриплое дыхание, временами переходившее в полный страдания тихий кашель, заставлявший ярла морщиться, словно от невыносимой боли. Ведь там, средь мехов, надёжно укутанный любой матери на поученье, едва теплился крохотный огонёк жизни, его отчаянно борющийся за жизнь внук, не разменявший ещё и четырёх лун. Подарок бесследно сгинувшего в походе сына, ныне несомненно ставшего эйнхерием в чертогах Одина, последний из его, Руагора, рода. Только маленькое личико выглядывало из шкур, бледное личико с закрытыми глазами, сведённое болью, от которой разрывалось сердце самого ярла.

Хворь нагрянула нежданно, почти две седмицы назад. Сначала мальчик просто плакал без остановки, его стал пронимать жар, как и со всеми детьми его возраста, этому не придали особого значения. Заварили нужные травы, принесли требу Асиньям, прекрасной Фрейе и Эйр Целительнице, но хворь не отступила. С каждым днём становилось только хуже, появился кашель, ребёнок перестал есть и почти не спал. И тогда под жертвенный нож пошли уже не звери, недрогнувшей рукой орошал кровью трэлов, юношей и дев Руагор алтари богини любви и плодородия, но она оказалась глуха к его мольбам. Вскоре малыш, к ужасу деда, перестал и кричать, только через силу надрывно дышал да кашлял, закрыв глаза, ещё толком не успевшие увидеть мир, и уже не открывал.

Древняя, нянчившая ещё Руагора знахарка лишь развела руками, опробовав все свои средства в конце концов заявив ему, ярлу: смирись, мол, воля богов, таков его вьюрд, –за что и выпорхнула, словно птица, вдохновлённая пинком, из ярлова длинного дома.

Нет, не тем человеком был Руагор, чтобы смириться, чтобы отпустить своего внука, продолжателя рода, и в голове старца замаячила безумная мысль, даровавшая надежду. Хоть слабую, почти несбыточную, но всё-таки надежду. Все точки расставило сегодняшнее утро, ртом малыша пошла кровь, и Руагор наконец решился. Истерично, не щадя себя, словно волчица, отбивалась Аникен, не давая старцу своё дитя, пока ярл не угомонил её точным ударом под вздох, оставив всхлипывать лёжа на полу, унося с собой дитя. Дура, неужто она подумала, что он решил избавиться от внука, оставив по традиции в лесу зверью на поживу, как делали в голодные зимы или с калеками. Нет, он так не отступит, хоть ярлу и было жаль невестку, вчерашнюю рабыню, приглянувшуюся сгинувшему сыну и подарившую безутешному вождю внука, сорвав тем самым с себя клеймо рабыни, став в одночасье равной по положению Кюне. Он мог объяснить ей, но сомневался что в горе своём Аникен будет слушать, да и правду сказать его язык не поворачивался: молвить ведь, Руагор пошёл к ней, вестнице скорби, помощнице смерти, владеющей знаниями тёмного сейда жрице. К той, к которой, будь у него выбор, он никогда бы не пошёл, но выбора не было.

Тропка бежала всё дальше и дальше, игриво бросаясь из стороны в сторону, то теряясь средь валежника, то упираясь в ручей. Эту тропу знали все без исключения жители Лёрствёрта, главного городища Фьордфьёлька, и все бонды, чьи усадьбы располагались в округе. Вот только мало кто по ней хаживал без крайней нужды. Вот и ярл чувствовал, как холодеет в груди, постыдно понимая, что боится. Великие асы, он не боялся в одиночку бросаться на стену щитов, выходить зимой на шатуна с одним ножом, плыть на драккаре в самое око бури, а ту, к которой вела его тропа, он боялся как никого на свете.