Лектор немного опоздал. Дорога – не приведи господи! После метели расчистить едва успели. Немолодой седовласый мужчина сел за стол, покрытый красной скатертью. Рядом на массивном постаменте стоял бюст Сталина, с другой стороны – старая деревянная трибуна. Над сценой лозунг: «Слава Советской армии и Военно-морскому флоту!» Председатель поздравил селян с праздником, говорил долго и витиевато. Таня слушала его в пол уха, глаза её непроизвольно искали в толпе Яшу.

Председатель после выступления дал лектору слово. Лектор хвалил доблестную армию, а в зале встала тишина. Ещё свежи были в памяти ужасы войны, ещё по-прежнему приходили похоронки, возвращались из плена мужья, о многих других не было известно ничего. Как и об отце Татьяны, который в финскую кампанию пропал без вести. В зале вытирали слезы, всхлипывали женщины. Мальчишки притихли.

Лектор объявил минуту молчания, все встали, громыхая скамейками. И тогда она увидела Яшу. Он стоял недалеко от жены со своими родственниками.

Торжественно объявили о вручении грамот и премий передовикам производства, среди них был и Яша. Вышел за грамотой в новеньком распахнутом пальто, из-под которого виднелся добротный пиджак, в новых штанах и валенках. Был он серьёзный, какой-то неродной в своей обновке. Татьяне показалось, что он постарел и осунулся. Нарядили его лучше, чем председателя, только вот радости в глазах не видно.

До неё доходили слухи, что неладно в семье, попивает он. После рождения сына вроде успокоился, да, видно, ненадолго. Она представила, как он сидит рядом с ней, держит её руку в своей, поглаживает по животу… Ей стало душно, в горле перехватило. Рванув ворот дохи, закашлялась. Встала со скамейки и двинулась к выходу…

Метель успокоилась, небо местами прояснилось. Запахнув полы, пошла домой, почувствовав, что очень устала.

Проходя мимо колодца, где стояли бабы, услышала: «Ещё одна блудница. А какая девочка хорошая была. То-то Фёдоровне горе. Девки теперь никого не боятся».

«Жальте, жальте. Все святые, только я грешная. А от бабки Насти по ночам, как мыши, выползают. Я не смогла убить дитя, вот и стала плохая».

Она как-то заикнулась, что сдаст дитя в детдом. Мать всполошилась.

– Думай, что говоришь! Надо было тогда к бабке Насте. Твой крест, вот и неси. Тебя мужик зовёт, а ты кобенишься. Крепко ты Яшке нужна, что на Манькин сундук тебя променял. Если и решится уйти от Маньки, так его партия на место вернёт. Он же в коммунисты пошёл. Да что мне тебе объяснять, сама всё знаешь, только на что надеешься – непонятно. Купи-ка ты лучше конверт да отпиши Кольке, что, мол, приезжаю – встречай. Дитя без отца негоже оставлять. Что отвернулась, я кому говорю? Божечка! Что стена! Во уродилась! Встал бы батька из могилы да поглядел, какие муки мне терпеть приходится…

…Пролетел февраль, промчался март, с проталинами, грузно оседающим снегом, с ярким, до боли в глазах, солнцем. В апреле готовились к севу. Неизвестно, какие сюрпризы преподнесёт весна. Вытаскивали из погребов и протравливали картошку, проверяли спрятанные на чердаках от мышей семена свеклы и моркови, фасоли и лука.

В середине апреля тронулся лёд на Сейме. Вслед почернел и вздулся лёд на затоках и калюгах, а к майским праздникам половодье охватило округу.

…Вода подступила к домам, отрезав от дворов кладбище. Хоронили бабку Настю. Шептались по деревне: сколько жизней угробила грешница, царствие ей небесное, пухом земелька. А сколько баб спасла от позора…

Тепло пришло неожиданно, перепугав селян. К майским праздникам споро распустились почки на деревьях. На буграх яркой зеленью веселила глаз молодая трава. Над водой клин за клином пролетали дикие гуси. На половодье, ошалев от радости, полошились гуси домашние. К их гомону присоединилось призывное мычание коров, втягивающих ноздрями весенний воздух. Требовали выпустить их на волю, к молодой траве.