Как только ноздрей достигает резкий запах конюшни, меня начинает подташнивать.

Думаю, когда я тут лечилась, то ненавидела лошадей сильнее всего остального – конечно, если не считать того, что меня заставляли есть. От их запаха всегда тянуло блевануть. Другим девочкам нравилось общаться с ними, потому что это как-никак животные, но мне казалось, что они слишком большие, чтобы их можно было полюбить. Когда я видела лошадей, то начинала скучать по оставшемуся дома Негоднику, вот и все воздействие.

Зайдя в конюшню, я вижу Джоан, которая расчесывает гриву одной из лошадей. Инструктору по верховой езде, должно быть, уже около семидесяти, и с тех пор, как мы виделись в последний раз, она стала совсем седой.

– Джоан! – окликаю я ее.

Она поднимает на меня взгляд и пытается понять, кто я такая.

– Меня зовут Беатрис Беннет. Двадцать шесть лет назад я тут лечилась.

– Да, точно. Я тебя помню, – заявляет она.

– Серьезно? – удивляюсь я.

Она кивает.

– Разве такую забудешь? Ты ненавидела лошадей. Большинство девочек их любят: пока возишься с лошадьми, никто не заставляет есть. Что снова привело тебя сюда?

– У меня к вам вопрос. Задолго до того, как меня направили в центр, тут работала моя мама. Может, вы ее знали?

– Как ее зовут?

– Ее звали Ирен Беннет, – сообщаю я. – Она скончалась.

– Печально слышать, – голос Джоан смягчается. – Я действительно ее знала.

– Правда?

Джоан опять кивает.

– Она тоже ненавидела лошадей.

Я улыбаюсь при мысли о том, как мы с мамой похожи. Будучи пациенткой центра, я никогда не разговаривала с Джоан о маме, да и вообще старалась держаться подальше от конюшни.

– Вы, случайно, не знаете, не она ли помогла меня сюда устроить? – спрашиваю я.

– Я никогда не участвовала в наборе пациентов, – отвечает Джоан.

– А не знаете, кто может быть в курсе дела?

– С тех пор, как Ирен тут работала, у нас сменилось с полдюжины ответственных за прием пациентов и несколько сотен интернов. Причем никто не отслеживал судьбу интернов после окончания практики.

И вот единственная слабая зацепка тает у меня на глазах.

– Ладно, – бормочу я, признавая поражение, – приятно было снова с вами повидаться.

– Взаимно, – говорит Джоан.

Я бреду прочь, чувствуя себя побежденной, когда она окликает меня:

– А чем у твоей мамы кончилось с тем парнем из Нью-Йорка?

– Что? – переспрашиваю я и разворачиваюсь к ней всем телом.

– Это он стал твоим отцом? – спрашивает Джоан.

– Мой папа родом из Лос-Анджелеса, – говорю я.

– Похоже, тебе повезло, – говорит она. – Тот, нью-йоркский, был тот еще фрукт.

О чем это она? Когда мама тут работала, она уже встречалась с папой.

– Вы, наверное, с кем-то ее путаете, – предполагаю я.

– Вот уж нет, – решительно возражает она. – Твоя мама говорила о нем постоянно. Он разъезжал на «фольксвагене» с доской для серфинга на крыше, словно родился на побережье, но я в жизни не слышала такого сильного нью-йоркского акцента. Твоя мама упоминала, что он хочет стать режиссером.

Январь 1998 года

Когда меня только поместили в «Новые горизонты», то поселили в одной палате с девушкой по имени Эмили, которая в свои шестнадцать седьмой раз оказалась на лечении.

Она боролась с РПП с одиннадцатилетнего возраста, и ее тело носило следы изнурительных битв. У нее до сих пор не начались месячные, поскольку организм из-за сильного недоедания перестал вырабатывать эстроген. Это отрицательно сказалось на костной ткани и привело к остеопорозу, в результате чего малейшее неловкое движение грозило переломами.

Когда я впервые ее увидела, она ходила с загипсованным запястьем, потому что сломала его, пытаясь открыть крышку банки на уроке кулинарии – на ранчо девочек учили готовить, чтобы они снова привыкали к еде.