Я спешу в зал, чтобы узнать, кто посмел нарушить обет молчания. И вижу Тоби, а вместе с ним на стульчике примостилась какая-то неизвестная рыжая девчонка, его ровесница. Тоби что-то шепотом говорит ей, пригнувшись и указывая на клавиатуру. И улыбается. Хотя я уже очень давно не видел его улыбки, не видел его таким беззаботным и почти счастливым.

Сначала я думаю, что девочка – какая-нибудь его одноклассница, ведь Тоби двенадцать и это совершенно нормально, что он нет-нет, да начинает интересоваться противоположным полом. Но я понимаю, что ошибаюсь, припоминая кое-что, упущенное из внимания. И вместо того, чтобы уйти и не нарушать их идиллию, я испытываю острую потребность вмешаться.

Отец говорил мне, что у Лоры есть дочь, немногим младше Тоби, но я не придал этому факту значения. По правде, мне было плевать, что в нашем доме и семье, помимо Лоры, появится какая-то «сестра». Но теперь багаж, идущий в довесок к мачехе, становится для меня неприятным открытием.

Девчонка и девчонка. Жила бы себе, занималась своими делами. Но ей вздумалось сидеть с моим братом за маминым роялем. И с ней Тоби сбросил свои щиты, открылся, расслабился, сделал то, чего не делал ни со мной, ни с отцом, хотя они знакомы без малого пару часов. Почему она удостоилась такой чести, как его доброе отношение и доверие? Настолько, что он привел ее сюда – не сомневаюсь – предложил сам, да еще и делится самым сокровенным.

Даже мы сами с опаской относились к роялю, ведь к нему не притрагивался никто, кроме матери. Она проводила за ним много часов, хотя с годами играла все реже, и все чаще предавалась ностальгии по временам, когда гастролировала по всей стране с концертами и амбициозно мечтала о мировой славе.

В этом рояле остался кусочек ее души, слишком сложной и непостижимой для нас. Этот рояль не предназначается для пришлой девчонки, чужой в нашем доме.

Она не имеет и малейшего отношения к матери и ее памяти.

Тоби ловит мой гневный взгляд и подбирается. Улыбка сходит с его лица – и за эту улыбку я уже готов порвать навязанную нам сестру на мелкие кусочки.

Он словно забыл о нашей утрате. Забыл о том, что значит для нас этот инструмент. Это не игрушка. Не достопримечательность, чтобы показывать ее чужакам. Это – саркофаг, где дремлет тень нашей матери.

Но я не забыл.

– Ты сделал уроки? – сухо спрашиваю я, приметив школьный рюкзак, валяющийся у ножек рояля. Тоби так торопился продемонстрировать своей новой сестре инструмент, что не удосужился отнести рюкзак в комнату.

– Папа сказал, что сегодня мы… – тихо начинает Тоби, но умолкает. Он поворачивается к девчонке, словно ища у нее поддержки, и шепчет, но достаточно громко, чтобы я услышал: «Не волнуйся, это Винсент, мой старший брат, он очень строгий».

Вовсе нет.

И я задыхаюсь от обиды, расценив его слова за вопиющую неблагодарность.

С момента, как Тоби появился на свет, с его первых шагов, первых слов, я заботился о нем, пока родители были заняты своими делами: отец – работой, а мама – своей черной меланхолией. Я знал, чувствовал, что с ней творится нечто неладное, а оттого всегда был готов присмотреть за братом вместо нее. Пару раз случались инциденты, ставшие тревожными звоночками, вроде того, когда она забыла забрать Тоби из детского сада, а он ждал ее, обливаясь слезами, чувствуя себя брошенным.

Она с удовольствием забивала голову Тоби далекой от реальности чепухой, рассуждала о том, что неплохо бы отдать его в класс скрипки, но абсолютно не интересовалась, съел ли он завтрак или справляется ли с нагрузками в школе. Она любила повторять, что он – ее «маленький принц», но понятия не имела, в чем он нуждается на самом деле.