Сторонники Морозова, «морозовцы» или, как их еще называли «партия социалистов» разрасталась. Об этом писали в газетах, в ироничной форме упоминалось в информационных выпусках центрального российского телевидения. И это было правдой.

Но было правдой и то, что Морозов – далеко не тот человек, за которого себя выдает. И что, якобы, существуют доказательства его связи с западными влиятельными политическими лидерами, деятельность которых направлена на разрушение политической структуры России с целью захвата власти в свои руки, чтобы в дальнейшем превратить Россию в колонию. И об этом писали. Народу было сложно переварить столь густую и жирную на факты информацию, поэтому он попросту пил…

Наталия бросила играть. Ей было неприятно это видение. Мерзкие одутловатые рожи полуспившихся пенсионеров и молодящихся напудренных женщин, претендующих на бессмертие, вызывали тошноту и чувство гадливости. Зачем ходить на эти собрания и, брызгая слюной, обливать грязью и поносить ни в чем не повинных умных и крепко стоящих друг за друга евреев, вместо того, чтобы проводить свою старость в кругу семьи, с кошкой на коленях или вязанием в руках?.. Или вообще на даче среди яблонь и флоксов?

У Наталии на счет старости были свои представления: она в корне не воспринимала это ярое желание участвовать в политической жизни страны с такими злыми лицами. Всему свое время.

Но видение было, а потому имелась пища для размышлений. Кроме того, надо было определить, к какому делу именно оно относилось: к трагической смерти Полины или к исчезновению Олечки Перовой?

Чтобы это выяснить, Наталия вновь, закрыв глаза, принялась наигрывать рождающуюся прямо из-под пальцев мелодию, которая постепенно обрастая изменчивыми и переливающимися разными оттенками пентатоники интонациями, превратилась, наконец, в неглупую джазовую композицию…

Она затылком почувствовала холод, затем ледяное дуновение ветра покрыло мурашками спину и плечи; стало невыносимо холодно, запахло плесенью, керосином и чем-то старым и несвежим, как пахнет в нежилых, загаженных домах, которые подлежат сносу… А вот и сам дом – вид со стороны, приблизительно в двадцати шагах от него – четырехэтажный, с выбитыми стеклами и покосившимися рамами; про этот дом тоже писали в местных газетах, что он является аварийным, и что когда поползла одна из стен, жильцов срочно выселили… Крупный план: оконная рама, за которой что-то темное и это «что-то» шевелится и постанывает. Но непохоже на человеческий голос. ЧТО ЭТО?

Она бросила играть и вышла из кабинета. такие разные сцены, разные настроения и совершенно непонятно, к чему они относятся. Но, что касается дома, она помимо газет уже тоже о нем где-то слышала. Но где? И почему память молчит и не подсказывает?

Ассоциативный ряд выдал ей на-гора какую-то кухонную утварь, гастрономический натюрморт в духе Снейдерса и силуэт хрупкой девушки в коричневом платье.

Коричневое платье было только у одной ее знакомой. И почему она запомнила его, так только потому, что по фасону оно сильно напоминало Наталии школьную форму. Разве что из шелка, а не из шерсти. И это коричневое платье с плиссированной юбкой и лифом с отсрочкой и рядом пуговиц кофейного цвета носила Соня.

«А где у нас Соня?» А Соня, оказывается, ушла к своей тете, которую она давно не видела. А что это за тетя?

И она вспомнила. Тетя Сони, ее звали, кажется, Тамарой, как раз и жила в том самом доме, который должен был вот-вот рухнуть. Ну конечно, это Соня рассказывала об этом, отсюда и гастрономические ассоциации: разговор происходил, помнится, на кухне, когда Соня только что вернулась с рынка, откуда принесла зелень и свежую рыбу (вот вам и Снейдерс!) … И еще Соня говорила о том, что тете дали квартиру почти в центре города, правда, без балкона, «но это ерунда». Так сказала Соня.