– Как он может врать? День же.

– По мне, так врать и неправду говорить – разные вещи. Сейчас такое творится, любой умом тронется. Помню, зашли мы, значит, в одну хату, поживиться чем. Бац! А на пороге мужик лежит – без башки. Видать, до нас уже кто-то побывал. Гляжу. Дети копошатся возле бабы – мать, видать, ихняя. Живот у той разорван, а они потроха жрут. Я им: че творите? А они: кашку кушаем. Угощайтесь, говорят, дядя, кашкой.

Некоторое время шли молча.

– Сбежит ежели, то девку не прихватит. Не бросит он ее; видал, как печется?

– Б-Брэкки, Кир, – с трудом проговорила Рюмси.

– Эй, малец! Вроде как тебя кличут, – проговорил один из мужчин.

– Лежи, не вставай. Скоро доберемся до места. Не беспокойся, это Хриплый, а это…

– Седой, – представился лысый мужчина.

– Понимаю, вопрос глупый, но как ты себя чувствуешь?

Она себя чувствовала плохо.

– Хоть погода радует, – ответила Рюмси.

Она впервые видела корчму так близко: не детское это место.

Рюмси услышала, как что-то скрипит. И подняла взгляд на дубовую вывеску, которая возвышалась над воротами, раскачиваясь на ветру. На почерневшей от старости доске красовалось название “Тихий омут”. Под названием имелась другая мелкая надпись: Nemo me impune lacessit[1]. Что она означала, Рюмси не знала.

Усталость сломила ее, и девочка уснула, но уже без сновидений.

Рюмси очнулась в незнакомой комнате. Стены, пол и потолок – все из дерева. Раны покрыты мазью – густой, теплой и пахучей, бледного лунного цвета. Запах приятный, в отличие от ощущений, которые испытывала девочка. Кожу пощипывало и стягивало, сильно хотелось почесаться.

Несмотря на то, что на Рюмси оказалась новая чистая одежда, а ее саму, похоже, помыли, она продолжала ощущать запах крови. Ее все еще била дрожь при воспоминании о жутком монстре.

Постель тоже была чистой, но застиранной чуть ли не до дыр.

В комнату вошла симпатичная девушка, хрупкая, небольшого роста, с очень стройной фигурой, не похожая на деревенских. И особенно она не походила на эту безликую грязно-серую комнату.

– Это комната для гостей, которым нужен ночлег, – словно угадав ее мысли, на ходу проговорила красавица и обернулась к Киру. – Не станем возвращаться к тому разговору, я же не буду интересоваться, откуда ты это узнал, – сказала она хрипловатым, но приятным голосом. – После того как ты меня обругал, я и не думала, что ты вернешься.

– Не ради себя ведь приперся, – буркнул Кир.

– Понимаю, но, Кириус, не стоит приводить ко мне кого вздумается. Не надо, милый! Я ведь говорила: даже то, что я… помогаю тебе, не поощряется.

– Прости, – поспешно ответил мальчик.

– Прощаю, ибо люблю тебя, мой маленький дегеец.

– Я же просил не называть меня так!

– Так, может, называть тебя черноротым? – проговорила красавица. – Ты ведь, родной мой, ругаешься не хуже людей, которых комары закусали.

– Достаточно будет – Кир.

– Я не стану называть тебя этой глупой кличкой. Кириус, пойми, помнить имя – это огромный подарок. Не смей этого не ценить.

– Иногда я тебя совершенно не понимаю, – буркнул Кир.

Девушка сделала вид, что не услышала, и перевела взгляд на Рюмси:

– Как ты?

– Лучше, благодарю.

– Скоро поправишься. Ты наверняка проголодалась. Я впервые вижу друзей Кириуса, причем удивлена, что они вообще у него имеются, – она рассмеялась собственной шутке. – Так что угощу всем, чем захочешь.

– Все… чего… захочу?

Девушка кивнула.

– Съем, что дадите, – неуверенно промямлила Рюмси, но ее живот при упоминании еды заурчал более смело.

– Я не шучу, – она поглядела на Рюмси взглядом алых, как осенние листья, глаз. – Проси, чего хочешь.