Саша уехал в другой город и сделал, как мне тогда казалось, правильно. Дело в том, что наш провинциальный сад домов и людей никогда мне не нравился, коэффициент бытовой пенки тут выше, чем в других городах. Я был поражен, когда первый раз уехал из города с целью путешествия. Оказывается, люди отличаются в зависимости от места проживания, сами по себе же провинциальные города не отличаются вовсе. Почва одна, а цветы разные. Мой город был усеян хризантемами.

С Сашей мы активно переписывались и созванивались по праздникам. Между нами все давно уже было сказано и в последнее время мы лишь обменивались стихами. Оба мы писали плохо, это я понимаю сейчас ясно. Тогда я понимал ясно, что плохо пишет только Саша.

Друзья всегда врут, что твои стихи хороши, даже если ты Маяковский или Цветаева, хотя Цветаевой говорили, что она гений еще при жизни.

Я вспомнил наш с Сашей спор о том, что невозможно написать органичный стих по мотивам фильма, я утверждал, что стих можно написать о чем угодно и доказал. Саша был «в сети» и я ему отправил:

На экране мужчина в черной рясе, около

Разрушенного монастыря,

И от времени иконы стерты, и скомканные

Священные тексты разбросаны у алтаря.

Мучительно гремит колокол,

Будто душа разорванная звонаря.

Холодная река теряет свой цвет —

Обесцвеченное пространство,

В котором, казалось, надежды нет —

Обретает смысл и убранство.

Монах молчит пятнадцать лет,

Отказавшись от странствий.

Монах протестует глухо, но будто

Говорит, так горячо и точно,

И колокол звенит так гулко,

Что будит всех собак и кошек ночью.

А святые на иконах, словно только

Умолки, ибо говорить, уже нет мочи.

Фильм обретает цвет в тот момент,

Когда монах пишет иконы,

И мир смотрящего наполняет цвет,

И мир смотрящего живет по законам,

По которым пятнадцать лет

Молчал монах, заглушая стоны.

Как дождю суждено впитаться в землю, так

Суждено совершить чудо тому, кто выбран.

Под слоем краски он прячет мрак,

Тяжелого века суровые виды.

Посмотришь и черный монаха колпак —

Над силуэтом иконы видно.

Саша сказал, что стих хорош, но я то, точно знал, что Тарковского Саша не смотрел, а значит врет. Какое счастье знать, когда именно тебе врут и какое несчастье думать, что тебе всегда говорят неправду.

Из вежливости я попросил Сашу прислать что-то новое из своего «котла»

Он откликнулся:

Здравствуй милая, Мальвина

Голубые твои пряди

Вот он я – твой Буратино

Кукольная блядь я.

Я напился с Артемоном —

Он по-сучьи был хорош,

На двоих бутылка рома —

Он собака – что возьмешь?

Растеклись мои чернила

В них мокаю я перо,

Что ж ты, милая Мальвина

Отсосала у Пьеро?

Я написал Саше, что его талант растёт, как уровень рождаемости после «Перестройки», как писал ему всегда, но на этот раз стих действительно был хорош.

За окном шел дождь, мутные сети похмелья отпустили меня к обеду. Вернее, я сам смог из них выпутаться, благодаря, грязному на цвет, кофе Я спускался курить только один раз. Сигареты были тяжким наказанием, к которому привык, и с которым боишься расстаться. Я чувствовал буквально, очень живо, как из меня вытекают мои силы, как тают дни, минуты, я знал, что каждый мой вздох приближает меня к смерти. Это знают все, но почему-то не режут вены.

– Слушайте, – крикнула Тамара, – где мой карандаш?

– Они с точилкой свали из этого гадюшника – зачем-то ответил я. У меня была такая роль: я заполнял зияющую пустоту образов.

– Я серьезно, – не унималась Тамара. – Вчера я наточила себе карандаш, а сегодня его нет и это не первая вещь, которая у меня пропала.

– Если у тебя пропадает карандаш – это не значит, что всем безразличны твои карандаши – предложил я.