Черная грязная ряса пилигрима не радовала глаз. И черные грязные проплешины, размытые дождем в усохшей к осени траве на дружинном подворье – тоже. Ранняя осень в этом году будет. Осень… Надо же, осень Скоро совсем… До чего быстро время летит – никаких цайт-прыжков не надо!

Больше двух лет уж прошло после Ледового побоища. После разгрома ливонцев и эсэсовской цайткоманды. И после смерти несостоявшегося любовничка Аделаиды – штандартенфюрера Фридриха фон Берберга.

Бурцев оглянулся на супругу. Та стояла на прежнем месте, потупив взор. Теребила платье. Молчала в покорном ожидании мужниных слов. Да уж, домострой отдыхает… От прежней взбалмошности княжны не осталось и следа. И было в этом что-то… Что-то подозрительно неправильное было.

Это уж не первый их разговор. И – судя по упорному молчанию Аделаиды – далеко не последний. Да, чего-чего, а упрямости, у полячки не отнять. Но и упертость ее сейчас – особая, непривычная. Тихая какая-то, податливая, не противящаяся, а обволакивающая, если нажать. А оттого и вовсе непреодолимая.

Она молчала. И Бурцев чувствовал – тут не каприз, не мимолетная прихоть. Агделайда Краковская пережила прерванный цайтпрыжок в башне перехода Взгужевежи, и все ее детские капризы канули в Лету. Малопольская княжна после «просветления» стала серьезней, вдумчивей, мудрее, что ли. Но улыбаться-то не разучилась! Отнюдь! Веселилась всегда. До сих пор. До недавних пор. А сейчас… Нет, не башня ариев повинна в беззвучных ночных рыданиях дочери Лешко Белого. Что-то другое грызло изнутри и вытягивало радость жизни из Аделаидки.

Аделаида всхлипнула. Бурцев с ожесточением потер лоб. Ну, что? Что не так?! Раньше этой отрешенности, и тоски этой он за женой не замечал. Потом заметил. Но не придал значения. Потом придал. Но не заговорил. А когда заговорил – не добился ни-че-го. Ничегошеньки! Аделаида молчала. И, как водится, от недосказанности и неясности тревожные мысли лишь сильнее донимали Бурцева. Особенно по утрам, когда он видел заплаканные глаза супруги. В чем дело? Ностальгия по родной Польше? Болезнь какая? Или, может, снова кто в сердце княжны запал и смотреть она уже не может на законного супруга?

Аделаида молчала…

– Послушай, я хочу знать, что происходит. – Он говорил спокойно и твердо, расхаживая по скрипучим, выскобленным до блеска половицам. – Я ведь все равно докопаюсь, рано или поздно.

Аделаида подняла испуганные глаза. На миг. И опустила снова.

– Прости, Вацлав. Боюсь, бросишь меня, коли правду узнаешь…

– Я? Брошу? Да что ты несешь?!

– А узнаешь ты скоро. Как призадумаешься крепко, так все сам и поймешь. И не видать нам более былого счастья.

Бурцев остановился перед женой:

– Значит, так, Аделаида. Не знаю уж, что ты там себе вбила в свою прелестную головку, но какая бы беда ни приключилась…

– Ох, не зарекайся, милый, не надо. И не сердись. Пожалуйста…

В сенях громыхнули дверью. Послышались быстрые шаги. Туды ж растуды ж! Никого и никогда здесь не научишь стучать, прежде чем войти!

А в горницу, громыхая железом, уже вваливался Освальд Добжиньский. Дверь за собой шляхтич не прикрыл. Стало свежо, потянуло сквознячком.

Бывший польский рыцарь-разбойник, а ныне знатный дружинник князя Александра, скалился во весь рот. Высокий, длинноусый, краснощекий он, казалось, наполнил собой и запахом ранней осени всю просторную избу.

– Тю! Агделайда, да ты никак плачешь? Обижает тебя твой Вацлав? Ты, ежели что, мне сразу говори – я его на поединок вызову.

– Чего надо? – оборвал неуместное паясничанье Бурцев.

– Мне – ничего, – отозвался тот. – А вот к супружнице твоей гость желанный явился. Так что возрадуйся, княжна и утри слезки-то!