Я не слушаю, как очарованная комплиментом мама начинает уговаривать Сэма чем-нибудь угоститься. Мне горько от этой «удивительной семьи», горько от сладкого мирка, где удивительно ― и действительно важно для Сэмюеля ― лишь одно существо.

Я обращаю взор на Джейн именно в тот миг, когда она вдруг хлестко вскидывает руку. Разжимаются пальцы, и старательно собранный букет рассыпается в реку. Со своего места мне не различить уносимых течением красно-золотых маков, не различить беззащитных комочков клевера и синего кружева васильков. Зато я вижу испуганное, тоскливое лицо Джейн ― таким оно становится на считаные секунды, прежде чем застыть. Сестра снова зябко поводит плечами, разворачивается, направляется к пледам и, уже присев, говорит:

– Цветы уронила… я такая неловкая, Сэмюель, простите.

Выбросила. Ты выбросила их, намеренно. Я это знаю, и теперь я знаю кое-что еще. Внутри тебя бушует буря, Джейн. Странная буря, которую ты прячешь.

– Ничего страшного. ― Сэм верит в ее раскаяние, да и кто бы не поверил, когда Джейн так виновато хмурится? ― Они все равно не пережили бы нашу прогулку. Хотите шампанского? Или, может, воды?

…Ты можешь скрыть бурю от него, но не скроешь от меня.

– Что-то случилось, Эмма?

Видимо, я слишком долго на нее смотрела. Настолько, что, вместо того чтобы привычно задать вопрос взглядом, Джейн спрашивает вслух. Требует ответа: от него не уклониться прилюдно. Но она просто не догадывается, как часто мне приходится от чего-то уклоняться и что-то сдерживать в последние дни. Не догадывается, как славно я этому научилась.

– Да, Джейн. Как всегда грущу, когда грустишь ты. Ведь мне показалось, ты… печалишься? Раз ищешь уединения?

– Я любовалась рекой, только и всего, ― отвечает она, будто не замечая моего напряженного тона. ― Мы ведь редко забираемся для пикника так далеко. А тут красиво. Правда, миссис Андерсен?

– Да, невероятно! ― откликается мать Сэма. ― Знаете, уголок этот напоминает мне северную Италию, окрестности Вероны. Там много крохотных речек, и хотя не добывают золото, всюду такое же приволье!

Дальше она говорит об Италии, потом о Нью-Йорке и почти не дает говорить другим. У меня не остается возможности что-либо спросить у Джейн. Сестра безмятежно смеется и задает разговору новые и новые направления, искусно уводя дальше от себя. Сэм вставляет какие-то замечания. Он не спускает с Джейн глаз. Знал бы он… знал бы, видел бы, с каким выражением, каким жестом выбросили его наивные цветы. Но почему? Случилась между ними тайная размолвка? Был у сестры приступ дурного настроения? Или…

…Время бежит, не отвечая на мои вопросы. Бежит, как тяжелые воды Фетер. Вечером мы расстаемся с Андерсенами и возвращаемся домой.

– Каково это ― быть влюбленной?

Я тихо спрашиваю уже после вечерней молитвы, когда обе мы лежим в кроватях. У меня есть чудесная недочитанная книга, сборник рассказов По, но мне не читается. Хотя казалось бы, что может быть лучше, чем навести на себя жуть перед сном? Навести, но уснуть в светлой уверенности, что вся жуть живет лишь на страницах, откуда призраками встают мрачные улицы? Нет… не сегодня. Сегодня жуть слишком близко, вот-вот постучит в наши уютные окна.

– Каково это? ― повторяю я, когда Джейн отводит пустой взор от потолка.

Сестра садится и обнимает руками колени.

– Больно. ― Голос так же похож на разбитое зеркало, как и смех.

Сердце сжимается от непонятного предчувствия, задавленной обиды и… жалости. Я перебираюсь к Джейн на кровать и сажусь рядом. Вдруг замечаю: на прикроватной тумбе ― резная фигурка, лиса. Та самая, которую мать когда-то выменяла у индейцев и о которой сегодня вспоминала. Флора Андерсен назвала ее знамением. Зачем Джейн разыскала зверька, брошенного некогда в дальний ящик? Зачем выставила рядом наподобие оберега? Она ведь не слышала наш разговор…