Мы рассмеялись. Боджа прямо весь трясся, а после согнулся пополам, как будто смех лишил его сил, и, бурно дыша, уперся ладонями в колени. Мы все еще смеялись, когда заметили, что Икенна – с тех пор как нашу рыбалку прервал священник, он не произнес ни слова, – вынырнул у другого берега. Он выбрался из воды там, где в нее окунала увядшие листья крапива, и стянул с себя намокшие шорты. Затем Икенна полностью скинул с себя рыбацкую одежду и стал обсыхать.

– Ике, ты чего? – спросил Соломон.

– Домой возвращаюсь, – резко ответил мой брат, словно только и ждал этого вопроса. – Учиться хочу. Я школьник, а не рыбак.

– Уходишь? Сейчас? – спросил Соломон. – Рано же еще, и мы…

Соломон не договорил, потому что все понял. Семя того, что делал сейчас Икенна, было посеяно еще на прошлой неделе. Он утратил интерес к рыбалке, и в тот день его даже пришлось уговаривать пойти с нами. И потому, когда он произнес: «Учиться хочу. Я школьник, а не рыбак», никто не стал его больше ни о чем спрашивать.

Мы с Обембе и Боджей тоже стали переодеваться, потому что выбора не оставалось: мы ничего не делали без одобрения Икенны. Обембе замотал удочки в старые враппы, которые стащил у матери, а я подобрал банки и маленький полиэтиленовый пакетик с неиспользованными червями: они извивались, стремясь выбраться на свободу, и медленно умирали.

– Вы что, вот так возьмете и уйдете? – спросил Кайоде, когда мы двинулись следом за Икенной, который, казалось, не думал ждать нас, своих братьев.

– Вы-то почему уходите? – спросил Соломон. – Это из-за священника или из-за того, что тогда встретили Абулу? Я же просил не останавливаться. Просил не слушать его. Предупреждал, что он – просто злобный безумец. Разве нет?

Никто из нас не взглянул на Соломона и не сказал в ответ ни слова. Мы молча следовали за Икенной, который нес в руках один только черный пакет со старыми шортами. Удочку он бросил на берегу, но Боджа подобрал ее и завернул во враппу.

– Да пусть идут, – донесся до меня голос Игбафе. – Без них обойдемся. Сами будем рыбачить.

Друзья принялись насмехаться над нами, но вскоре звуки перестали долетать до нас, и тишину больше ничего не нарушало. По дороге я думал: что это нашло на Икенну? Порой его поступки и решения оставались для меня загадкой. За объяснениями я всегда обращался к Обембе. После встречи с Абулу на прошлой неделе – той самой, о которой упоминал Соломон, – Обембе рассказал мне об одном случае, в котором якобы и крылась причина странных перемен в поведении Икенны. Я как раз размышлял над тем случаем, когда Боджа закричал:

– Господи, Икенна, гляди! Мама Ийябо!

Он заметил нашу соседку, торговку арахисом. Она сидела на скамье у церкви, вместе со священником, который чуть ранее стыдил нас у реки. Боджа поднял тревогу слишком поздно: женщина уже увидела нас.

– Ах, Ике, – позвала соседка, когда мы проходили мимо, хмурые, точно арестанты. – Ты что здесь забыл?

– Ничего! – ответил Икенна, ускоряя шаг.

Она тигром вскочила и вскинула руки, словно намереваясь закогтить нас.

– Что это у тебя в руке? Икенна, Икенна! Я с тобой разговариваю.

Икенна упрямо спешил дальше, а мы – за ним. Свернули за угол ближайшего дома, где стоял банановый куст: его сломанный в бурю лист напоминал тупую морду морской свиньи. Едва мы оказались там, как Икенна обернулся и произнес:

– Все всё видели? Вот до чего довела ваша глупость. Я же говорил, что не надо нам больше ходить на эту дурацкую реку. Так нет же, вы не послушали. – Он схватился за голову. – Вот увидите, она еще растреплет обо всем нашей маме. Спорим? – Он хлопнул себя ладонью по лбу. –