– Ладно, Вольдемар, дай мне одного провожатого, который знает, где батарея находится, я туда сам зайду. Потом в штаб полка заскочу и в дивизию уеду. Кажется, я не обделался, – довольно заключил он, – предки могут мною гордиться.

– Ага. Еще плюс один портретик в общую галерею Фейербахов, – злорадно добавил Владимир. Он никак не мог успокоиться и простить себе этот бой.

– Не злорадствуй, Вольдемар, я еще художника не нашел, – Александр улыбнулся и подошел к Владимиру. – Ладно, не дрейфь, расскажу начальству, как ты хорошо наступать умеешь, а то, что отошли, это в некоторой степени не твоя вина: отсутствие нормального количества боеприпасов и огневой поддержки со стороны артиллерии.

– Ладно, не утешай, не маленький, – Владимир досадливо поморщился, – провожатого возьми из связистов, они тут все тропы знают. Они рядом с моим блиндажом сидят. Справишься? Позволь я пока порядок наведу в батальоне, неровен час, германцы атаковать начнут.

– Хорошо, найду сам, не кисни, – Александр пожал Владимиру руку и двинулся по траншее.

Владимир же отправился в сторону четвертой роты. Белорецкий нервно курил, сидя на ящике с патронами. Увидев Владимира, он нехотя встал и затушил папиросу.

– Что у вас случилось, Петр Сергеевич? Почему рота побежала? Потрудитесь объяснить! – голос Владимира стал железным.

Белорецкий молча мял папиросу в руке, превращая ее в труху. Стараясь не смотреть Владимиру в глаза, он глухим голосом заговорил:

– Один пулемет заклинило, причем серьезно. Второй расчет убило гранатой. Патронов так и не принесли. Те, что были, закончились подчистую. Потом немцы в окоп стали гранаты бросать и сами прыгать, а мне стрелять-то нечем, а они лезут и лезут. Кто-то завопил и бросился бежать, за ним другие. Удержать не смог. Застрелиться от стыда тоже не смог, нечем было. Чтобы в плен не попасть, пришлось с остальными убираться из траншеи. Если считаете виноватым, отдайте под суд. У меня все.

Он продолжал стоять, не поднимая глаз и рассматривая носки своих не в меру грязных сапог.

– Петр Сергеевич, о вашем проступке я доложу командиру полка, дальше по его усмотрению. А пока будьте любезны подготовить роту к возможной атаке со стороны противника. От командования вас, по-моему, еще никто не отстранял. Выполняйте! – Владимир повернулся и пошел искать Макарыча, все-таки нужно было прояснить ситуацию с подносом боеприпасов.

Макарыча Владимир нашел в блиндаже разведчиков. Тот сидел на нарах, откинувшись на бревенчатую стенку. Сапог левой ноги был снят, санитар заканчивал бинтовать ее. Белый бинт быстро краснел, пропитываясь свежей кровью. Увидев Владимира, Макарыч сделал попытку подняться, но, издав тяжелый стон, опустился на нары.

– Ваше благородие, не дошел. Спешил очень, а тут как назло рядом мина взорвалась, не успел отскочить, по ноге и полоснуло сильно. – Было видно, что Макарыч страдал не только от боли, но от осознания того, что не выполнил приказание, подвел своих. И сейчас он считал себя виновным в отступлении батальона, по его вине не успели поднести боеприпасы.

– Как он? – спросил Владимир у санитара, который, закончив с раной, убирал инструменты в сумку.

– Рана тяжелая, ступню почти оторвало, нужно срочно отправлять в госпиталь, иначе возможно заражение крови и гангрена. В таких условиях рану обработал, как мог, – безучастным уставшим голосом ответил санитар. За этот день он уже достаточно насмотрелся чужой боли и страданий, так что было не до человеческого сожаления. Работа санитара в том и заключается, чтобы подавить в себе всякое человеческое сочувствие, горечь утрат, страх и молча, переживая внутри себя, спасать человеческие жизни, перебегая под пулями и разрывами от одного бедолаги к другому. Бинтовать, вытаскивать, успокаивать и стараться дать солдату новый шанс на жизнь, которую у него с таким остервенением хотят забрать. И каждый раз отдавать раненому частичку самого себя, истощаясь душой и умирая вместо него. Вот поэтому ходят санитары сплошь угрюмые и нелюдимые. Все они изошлись на чужую боль и рано или поздно просто перестают ее замечать, потому что нельзя без конца отдавать свою душу, рано или поздно наступает предел, за которым остается только автоматизм действий.