– Завтра жди капель, – изрёк я.

– И с ручьями, пап?

– Всенепременнейше.

– А к речке мы сойдём? Там поохотимся, как раньше?.. Крепость снежную построим?

Ночь моя – труд, труд мысли. В звёздных монистах кралась луна; стыл сад под лунным серебром. Шуршали мыши, ошалев от печки, гревшей подпол… Вновь с шумом ссы́пался прах с потолка: не стрелка ли опять?.. Март кончился; пошёл апрель… Я жаждал тёплых вешних гроз, и возбуждался стих про «воды», что-де «весной шумят»… При всём при том, ни в новый день, ни в день, когда уехали, весны не прибыло, как, впрочем, «вод весной»; под ночь мороз, а днём плюс пять, и к солнцу жизнь рождалась стылой. Завязи, мошки – весь их начальный ход погиб… Считают, русский климат формирует русскость? Нет, природой правит русскость. Шварц писал, что Жизнь, как есть она, способна внутренней интенцией и волей строить свой режим. В природе зло отсутствует; напротив, человек растлил вселенную (мысль Дун Чжуншý)… Я был в бессоннице, которая пряла холст мыслей неустанно, будто бы не хворой плоти – мыслям предстояла латка…

Утром стёкла были я́сны – знак сходства Цельсия вовне избы и в ней. Срок печь топить… Сын спал. Вот-вот уедем – я же с ним почти что не был. Я вскричал:

– Ручьи текут!

Он выбежал. Вернулся скорбный.

– Тоша, день шуток. С Первоапрелем!

Он, одевшись, сообщил: – Пап, та стрела из пыли вроде вновь там, хоть ты вымел.

– Здорово! – я поддержал. – Ты шутишь хорошо.

Он вёл, влезая в свитер: – Не шучу я.

Выпавший ночью, прах лёг и вправду в том самом месте на половице; ну, а под прахом был из прожилок дерева пола ясный узор, вид стрелки повторяющий.

– Пойти и лоб разбить? – смеялся сын, шагнув к стене по вектору, указанному стрелкой.

Можно выйти, я подумал, обогнуть дом… там газончик, дальше клумба, где жена лелеет розы… после – взгорок как фундамент древних сгинувших хором. (Мой предок, тот А. Е., в «эпистоле» писал: «…дом в Квасовке – из тех, что встарь, при Алексее боголюбце при Тишайшем, строились, чертог c подклетями; его Квашнин-боярин, предок мой, воздвигнул в Квасовке близ шляха, что Муравский шлях, кой с Крыма вёл к Москве и им ходили в Ханство Крымское… Агарин нас стеснял… при межевании отторг Тенявино по дол, звать Волчий, кой, божился плут, рубеж меж нас спокон. Квашнинский сад – отъял. Одна отрада мне, что рядом, в Квасовке, мной сажен малый сад…». Вот чем был взгорок с сорняками: корнем «чертога»). Дальше ― периметр, кайма кустов с деревьями; за ними ― выпас, что, сходя в разлог, вползал потом на сходный с ним, соседний по-над поймой выступ, на мансаровский. А дальше, за Мансарово, был строй прилохненских и прочих сёл, вплоть до Белёва.

– Пап, и что?

– Бог шутит с этой стрелкой. Завтрак?

– Снилось, ух!..

Он рассказал про сны, являвшие смесь ясельных, детсадовских и прочих тем. При этом вилкой действовал, как ложкой, ёрзал, изгибался, выпрямлялся, тычась в миску; подпирал вдруг лоб и щёку, будто дремлет. Я следил за ним. Мой сын в моей судьбе как свет.

В апрельском, – семь часов уже с полуночи апрельском! – пока ещё в заснеженном саду, бредя под солнцем, мы встречали лёжки зайцев, тропы их и кал из съеденных и переваренных желудками всё тех зайцев почек, веток яблонь, лент из содранной коры. Я разъярился.

– Ну, косые… Бессердечные! Злобные твари!!

Я, взяв лопату, стал окапывать стволы, бурча под нос проклятия. Кромсая наст в куски, я их отшвыривал и, хоть вспотел, изъял слой снега вплоть до трав… Вот низ, объеденный до снегопадов. Я обвязывал под зиму молодняк, не думая, что тронут флору зрелую, с корой на штамбе грубой. Бедствие пришло: всё искалечено. Сад гиб… Рок наш представился мне глумом – оттого, что, труся сильных, повелительных, Бог гонит маетных, злосчастных, вроде нас. Сломав обет, что Он, мол, с «сирыми убогими», Бог тешится?.. О, столько мук на род людской… Бог, слышишь?