В Кугачёвке он сходил к могилам матери и бабушки, потом сходил к ровесникам. Он сходил к могилам и к ровесникам. Он чувствовал, что нравится им в форме, стройный, рослый, офицер (почти). Письмá, при всём при том, не взял. Став лейтенантом, он, отличник, мог попроситься под Москву, где Вождь, – и вдруг комиссии близ Бюста в кумаче сказал, что будет там, «где нужен». Где?.. Конечно на Камчатке!.. Часть в снегах… В Хабаровске он встретил девушку (я появился)… Смерть Вождя и Бога; сотряслась вселенная… Он съездил в Кугачёвку, что хирела, взял письмо и вздумал посетить «Тенявино, что в Тульской области»; сев в поезд, прочитал.

«Весна холодная, но жар от печки согревает помещение. Грядут фатальные последствия, сын, с теми, что скопились. Пропаду, как знать, поэтому пишу. Я, твой отец, – из бывших офицеров, капитан. За речь с царём, что есть в газетах (год шестнадцатый, январь), сов. власть меня не любит пристально; хоть я и так ей „контра“, „недобиток“, „враг народа“, „нечисть и наймит царизма“, „антисоветчик“, „гад“. На деле власть лишь средство, инструмент. Нас гонит и преследует судьба – весь род наш. Младше нас Романовы. Мы жили, сын, в Кремле, мы числились одной из первых и древнейших именитейших фамилий; разоряясь, породнились с торгашами; жили в Квасовке, что близ Тенявино, – в нём быть тебе, чтоб в месте, что открою (не дойдёт письмо – где скажут мать и бабушка), у Лохны у реки, где мельница, от стен взять в заросли (там бузина да тальник да черёмуха), потом взять в ямину, где известковый пласт, в каком найти схрон с вещью, важной Квашнинам. Там – корень наш; мы этим корнем связаны как с русскостью, так с истиной. Вот что для нас та вещь – реликвия, наш патримониум.

Рок губит нас. В нас много русскости. Вся русскость в нас, чем чýжды миру.

Русскость, наверно, есть форма жизни…

Михаил! В Тенявино, за Садом, был погост; но церкви след простыл; звалась она как храм Пантелеи́мона (Пантелеймона); кладбище давно уж общее, для всех, а не как встарь дворянское. В версте от мельницы, что наша, вверх по Лохне, есть сельцо, звать Квасовка, где я пишу, где обитали Квашнины, где были встарь дворцы боярские, конюшни, избы для дворовых, погреба, церквушка за стеной в два роста из известняка, поскольку время сложное, тревожное: набеги крымчаков. Окрест всё было наше на сто вёрст. Здесь воеводил в древности Квашнин, наш предок. Вотчин след простыл; Закваскины, плод барских шалостей, живут и по сей день. Меня оговорил и сдал Закваскин, Федька-пьянь, из активистов-горлопанов.

К нам в окно ветвь яблонь…»

Чтение отца бесило: пишет про «бояр», про всякие «дворцы», про «русскость»? – вместо заверений, что случайно, против воли, кем-то подло, зло обманут, стал вредить сов. власти?!.. Кто такой Квашнин, «изменник» и «сатрап», чтоб так писать ему?! Вот именно!.. Нет! Пусть бы, «контра», каялся!.. Так думая, отец хотел то, спрыгнув с поезда, вернуться к службе, то планировал, схрон отыскав, отдать его чекистам, то решал, забыв про схрон, сходить в Тенявино да в Квасовку и на могилы предков, коль остались. Внутренне в той Квасовке он жаждал встретить прошлое: сверкающую речку, где, близ смутной тени, он рыбачил, и созвездия, что видел с санок маленьким. На родину поехать можно, это нравственно, партийно, по-советскому.

Москва, Казанский, пересадка… час в запасе… «Курская», метро; вот станция «пл. Революции»… Кремль, Красная святая площадь – ЦЕНТР ПРОГРЕССА и ВСЕГО-ВСЕГО-ВСЕГО, что есть ВЕЛИКОГО!.. Отец разволновался, и патруль его остановил, а внук бояр твердил про некий грех. Попавши в Мавзолей с Вождями, он смотрел на Сталина, при коем рос, учился. Близ, рукой подать, за стенами Кремля, воображал он, держат «руль страны» тов. Маленков и тов. Хрущёв, «титаны воли», «исполины мысли», «кормщики стремлений в коммунизм», «честь партии», «вожди и авангард земли»… Что жили здесь когда-то Квашнины, не думал. Прошлое исчезло, а отдельное: меч Невского, духовность Сорского и гений Пушкина, – преддверие той истины, что подарил Октябрь семнадцатого года.