Мама оттолкнула меня от себя, посмотрела, обняла всех по очереди и пригласила в дом. В избе пахло щами, берёзовым веником, видно она недавно мылась в печке, грибами и ещё чем-то тонким едва уловимым. Старик только коснулся лавки, прижался спиной к печке и тут же уснул. Мама помогла ему раздеться и, шепча на ухо, потащила его к тёплой печке со словами:

– Отдохни, отец, наверное, устал, продрог до костей. Печь тёплая, тебе там будет хорошо.

Он улыбнулся одними губами, как бы говоря: ничего, ничего, не волнуйтесь. Печка – это хорошо, спасибо. Ему помогли забраться, и вот уже через несколько минут по всей избе раздался здоровый храп уставшего человека

– Умаялся-то как, – вздохнула мама, – ну, спи, спи сердешный.

И пошла готовить праздничный обед, извлекла из тайника булку водки ещё довоенную, поставила на стол, налила холодных постных щей, вытащила из печки горячую картошку, и загрела самовар. Я и Настя раскрыли походные мешки, вытащили: консервы и хлеб. Смущаясь, Настя поставила на стол бутылочку со спиртом и пошла на кухню помогать хозяйке.

– Не беспокойся, Настенька, я ещё не так стара, управлюсь и сама, а ты отдыхай, устала, наверное, – сказала мама.

Но Настя не ушла, она только улыбнулась:

– Вдвоём-то быстрее, тетя Даша.

Видно было, что им вдвоём очень хорошо, как-то по-особому тепло. Между ними прошла искра взаимопонимания. Материнским сердцем мама поняла тогда, что Настя меня любит. Я видел, как на какой-то миг маму охватило чувство ревности: мол, кто она эта молодая медичка и стоит ли она моего сына. Может быть, она какая-нибудь оторви да брось. Она стала внимательно приглядываться к Насте. Та поняла её взгляд и, краснея, с вызовом, одним махом выпалила:

– Я люблю твоего сына, люблю, понимаете.

Мама опешила от такого всплеска. У неё вырвалось то, чего она потом очень долго жалела, дескать, ах, девонька, как тебя припекло. Война – вот в чём причина. Мать не понимала, как свои чувства девушка не может скрыть от матери сына. Я бы так ни за что в любви не призналась первая. Ну, и времечко, бурное, клокочущее, все спешат жить, любить, хотя смерть повисла почти над каждым, а им что – знай любить. Не думают, что кто-то из них может погибнуть. Видимо, на то она и жизнь.

На улице ещё только забрезжил рассвет, а уж к моему дому стали сходиться люди. И у всех на устах один вопрос: как на этой проклятущей войне, и скоро ли она кончится. А что я мог сказать рядовой Иван Денисов? Не за охами же и вздохами, считай пришла вся деревня: и стар и мал. Как-то надо их всех успокоить и вселить надежду на победу, но как это сделать я и сам не знал. И каким-то седьмым чувством я понял, что нужна правда и только правда.

– Тяжело там на фронте, – начал я, – прёт и прёт вражина, как будто им числа нет. И когда всю эту свору перемелешь, ума не приложу, но ничего наши уже крепко встали, не сдвинешь. Сейчас вообще необходимо накапливать силы, чтобы потом как вдарить!

Николай Александрович Куприянов, председатель колхоза, улыбнулся. Он-то понял, что я говорю устами комиссаров, но всё же это была хоть какая-то надежда. Сам он побывал на империалистической, а потом уж и на гражданской. Для этой войны по старости лет и болезни был негоден. За его на фронте воевали три сына и дочь. Старший сын уже погиб под Смоленском. Теперь он переживал за остальных, боялся пропустить хоть одно слово из моих уст. Когда я закончил говорить, Куприянов обвёл всех строгим взглядом, сказал:

– Если наши остановились и не бегут, жди хороших вестей. Скоро фашисты почувствуют силу нашего оружья и силу нашего духа. Ох, и вдарят же им. Ничего, бабоньки, не вешайте только носа. Сейчас от нас зависит, крепок тыл, солдат воюет.