идти в Глебково, но если не будет дождя, остановиться в завалах, где надеялись найти лисиц; ловчий со стаей и охотниками принял налево и пошел торной проселочной дорогой; мы же, по следам Еремы, разровнялись и поехали прямо полем. Кроме Карая и Азарного, с нами не было собак. Впереди всех, держа по-прежнему шапку под мышкой, широко шагал наш необыкновенный вожак: он, казалось, продвигался вперед очень медленно, но лошади наши постоянно шли за ним тротом[36]; вскоре начались зеленя, и посредине их возвышался небольшой, засеянный рожью же курган; налево это озимое поле отделялось от овсянища широким рубежом, и тот же самый рубеж загибал под прямым углом и тянулся направо по легкому скату в болотную ложбину, поросшую кустарником и молодыми березками, где и заканчивались озими.

Поднявшись на темя теперь почти незаметного для нас возвышения, казавшегося издали плоским курганом, пастух остановился и показал прямо на низину поля, где, саженях в сорока от нас, был круглый мшарник[37], или, лучше сказать, не засеянный рожью мочевинник[38], каких бывает множество в озимых полях: желтая сухая трава ярко отделялась от окаймлявших ее густых зеленей.

– Ну, как, сударики, прикажете? Куда гнать будем? – спросил Ерема Бацова и Стерлядкина.

– Да он здесь? – спросили оба разом.

– Тутотка, вон, влеве, к самой головке.

– А куда передом? Ты видел?

– Да так вот, на вынос, в угол, к рубежам.

– Не хлопочите, господа! – сказал граф. – Если это русак и материк, так я вас уверяю, что он потянет рубежом; другого ходу у него быть не может, и как вы ни отъезжайте, а на жниво вам его не сбить, скорей же заловят на зеленях, если осилят.

– Как же поднимать? – спросил Бацов.

– Просто спуститесь на вашу грань – и катай из-под арапника[39]. Сосворьте собак.

– Кому ж показывать?

– Да вот хоть мой стремянный. Ларка, – продолжал Атукаев своему стремянному, – насади собак и доскакивай! А ты, Лука Лукич, отдай свой арапник Ереме: он поднимет русака. Да не путай же своры, экая горячка! Смотри, точно на эшафот его ведут! Ну, брат, вижу, ты огневый!..

И точно, отдавши арапник пастуху, Бацов принялся сосворивать собак; я заметил, как, пропуская свору узлом внутрь, дрожащие руки его едва попадали в кольца.

– Что он делает? – крикнул граф. – Смотри, Лука, как ты сосворил? Ты захлеснешь кобелей на мертвую петлю или сам полетишь с седла!

– Ах, да не торопите… вижу!.. – приговаривал Бацов, суетливо вымахивая свору назад.

Наконец, уладивши дело, он очутился в седле.

– Що ж, аль пугнуть? – спросил Ерема, бросая палку и шапку.

– Погоди, вот барин станет на место, – сказал граф.

Бацов спустился саженей на десять по скату.

– Довольно! – крикнул ему Стерлядкин. – Тут и двадцати саженей не будет.

– Ступай теперь, хлопай у края, – сказал граф. – Да не кричи, как вскочит!

Пастух, с кнутом в руке, отправился во мшарник. Стремянный подобрал поводья и стал саженях в десяти ниже Бацова.

Минута тревожного ожидания настала для всех. Мне очень хотелось взглянуть в лицо Бацову, но он стоял к нам спиною и глядел вперед. Все молчали; один только Трутнев шептал что-то Бакенбардам. Мне почему-то казалось, что Ерема и век не доползет до мшарника… но вот он очутился на краю, между кочками, посмотрел на нас и хлопнул; со вторым хлопком заяц поднялся с логова: он был почти голубой, потому что выцвел и, несмотря на раннюю осень, начал затирать пазонки[40]. Пошел он не во весь бег, а перетраивал, поднимал уши, вслушивался и, приняв круто налево, держал прямо к рубежу.

– Вот так детина! – промолвил граф, любуясь выступкой русака. – С таким чертом едва ли они сладят! Этот даст себя знать!