Подпиливать дерево надо тоже умеючи: чтобы оно в намеченное место упало, никого из соседнего звена не накрыло, волчком на комле не завертелось и самих вальщиков не задело. Для работы-то отводится лишь небольшой пятачок, который конвоиры лыжнёй очерчивают – «запреткой». Выйдешь за эту границу (преднамеренно или по ошибке) – получишь пулю за «попытку к бегству».

Как правило, сваленное дерево утопает в снегу, и его надо откопать – на всю длину. После этого начинается обрубка сучьев (топорами на длинных ручках – «канадками). Для охранников разжигается костёр, у которого и нам иногда (в сильные морозы) дозволяется чуточку обогреться и малость отдохнуть.

Работы много, а толку – пшик один. Ведь даже с хорошего дерева (толщиной 30-40 сантиметров, ровный ствол, мало веток) больше кубометра делового леса не возьмёшь. И чтобы полный паёк («третий котёл» – 700 граммов хлеба) получить, нужно выдать на каждого лесоруба не менее шести кубов. Для этого с утра и до вечера в поте лица ишачить надо. А где сил набраться, если еда всё хуже и хуже – с каждым днём?

Возле лагерной вахты – у выхода из зоны – на большой доске красной краской выведено: «Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства!» На деле же получается, что труд здесь, в лагере, – всего лишь орудие для убийства.

Странное дело, однако: все самые рослые и сильные из нас уже поумирали: как здесь, в лагере, говорят – «в могилёвскую губернию убыли». Да, они много и хорошо работали, но не могли восполнить затраты энергии голодной лагерной пайкой. Так же быстро погибают здесь и те, кто старше сорока лет – опасный возраст для мужчин.

Мой бедный папа! Боюсь (и чем дальше – тем больше), что его уже тоже нет в живых!

Работаем по 10-12 часов в день, плюс дорога – в лес и обратно. Охранники-то сидят у костров и греются, а нам и это «удовольствие» перепадает лишь изредка. Бежать отсюда – безумие, зимой – тем более.

…

Первый выходной за последние полтора месяца. И то – для того только, чтобы мы немножко починили одежду и обувь. Почти год в своём проходили, окончательно оборвались, а казённую «вещёвку» нам выдавать не спешат. Мёрзнем – словами не сказать как! Что они там, наверху, ждут, видимо, когда мы все тут перемрём?

Кроме того, надо наши бараки-полуземлянки от снега откопать. Зима только начинается, а их уже сугробами почти до крыши занесло. И это называется – выходной?!

…

После возвращения из леса в барак тут же валимся на нары, как подкошенные, – отдыхаем, понемногу приходим в себя. Рваную и мокрую одежду, а также обувку сушить негде – только на собственном теле. Спим, не раздеваясь, – на общих нарах, в тесноте, впритирку друг к другу. В бараке те, кто помоложе, располагаются на верхних нарах, а пожилые – внизу.

Иногда говорим о фронте, вспоминаем о родных местах, о своих семьях. Но все рассуждения обычно сводятся к еде: «Эх, мужики, дали бы мне сегодня то, чем мы дома собак кормили! Я бы ей свою баланду отдал, только не знаю, стала бы она её есть или нет». А те, что постарше всё ещё надеются: «Нас весной по домам распустят. Все мужики на фронте – кто хлеб сеять и убирать будет? На одних бабах далеко не уедешь!»

Когда же наступает время еды, усаживаемся по своим местам – как цыгане на базаре: ноги согнуты, локти на коленях, руки подпирают голову. И все взоры устремлены к входной двери. Сначала раздают хлеб, который тут же съедается. Потом выпивается баланда и пальцами начисто вытираются глиняные чашки, из которых мы «вкушаем». И опять продолжаются разговоры о еде. Но уже лежа.

…

Мы окончательно обессилели. Норму никто выполнить уже не может. А после того, как хлебный паёк урезали (на 100 граммов), и до леса едва добираемся. Все превратились в скелеты, многие умерли от голода. И каждое утро несколько мертвецов (до десятка, а то и поболее) отправляются из барака в особый склад – лагерное подобие морга: закопают их (нагишом, обглоданных крысами) только весной – за зоной, в общей яме.