Определили меня в бригаду: как и папа, должен я ветки с поваленных сосновых стволов обрубать (они потом хлыстами называются). Дело не самое сложное: топором научился только так махать. Главное – не переусердствовать: по ноге не попасть ненароком.

И всё бы ничего, терпимо, если бы не кормёжка. Она здесь – тощая и отвратительная. На обед и ужин выдают по чашке тошнотворной баланды какой-то – из репы или брюквы. Про мясо и вспоминать нечего. Иногда лишь рыбьи хвосты да кости в этом вареве попадаются. Хлеба (суррогатного, непропечённого) – 600 граммов на весь день. И более – ничего. Хуже бы – да некуда…

На работе бригадир бдит: чтоб не филонили, не отлучались с делянки никуда без нужды. После работы – надзор как над заключёнными: вокруг наших бараков забор из жердей соорудили, охранников назначили – следить, чтоб не сбежал никто.

Ну, проработал я в лесу день, другой, неделю – чувствую: ноги мои тяжелеют, начинают сдавать при ходьбе, живот к позвоночнику прилипает, руки двигаются с трудом, одышка появляется. И понимаю: пропаду я здесь – от работы, которая становится непосильной, от грязи, клопов и вшей, а скорее всего – от постоянной и нестерпимой голодухи.

Стал соображать: как быть? что делать? Наконец решил: бежать! Других вариантов нет, да и терять мне нечего. Понятно, что делать это надо в одиночку. Поэтому ни с кем на эту тему даже не заговариваю. Пару дней примеривался, приглядывался. В одном месте под забором тайком (поздними вечерами) подкоп небольшой руками разгрёб, дёрном и мхом его замаскировал.

После ужина, когда все успокоились, задремали, потихоньку встал со своего места на нарах (благо – оно у меня внизу и сбоку), напихал вместо себя под драное покрывало всякого барахла (заранее приготовил) – чтоб хоть издали на человеческую фигуру походило, выскользнул из барака – будто по нужде. Огляделся: охранник в противоположном углу забора стоит – курит, отвернулся. Я – бегом на цыпочках к проходу. Освободил его от дёрна и мха, протиснулся за изгородь, проход вновь аккуратненько заложил – и айда в тайгу! Со всех ног! Слава Богу, никто, вроде, не видел и не слышал! Теперь – только вперёд!..

А ноги-то еле идут. И бреду я черепашьим ходом по таёжной окраине – вдоль обочины разбитой лежнёвки (лесовозной дороги). По самой-то дороге нельзя: опасно, сразу заметят – если погоню пошлют.

А в ночной тайге страшно-то как – до дрожи: волосы на загривке дыбом встают. Огромные деревья вокруг поскрипывают да постанывают – словно чудища заколдованные. Птицы какие-то в чаще ухают – то ли перекликаются, то ли предостерегают, то ли угрожают. А может – беду пророчат? Короче: шумов, треска, шелеста, гомона кругом – прóпасть! На нервы это действует – да ещё с голодухи и со страху – просто оглушающе. Вот и у меня чувства все по-звериному обострились…

И вдруг я снова как бы провалился куда-то: в другое время, словно в яму – чёрную, бездонную. И чудится мне: стоит в пол-оборота девчонка – уже почти взрослая. Солнцем профиль освещён, волосы – как белый речной песок. И на меня так ласково-ласково смотрит. И понимаю я: нет у меня в жизни ничего дороже, чем она! И не будет никогда! Как будто на сердце моём этот девичий профиль отпечатался!..

Но тут – бах! – и ушло «видение». Как всегда – словно его и не бывало. Очнулся: стою – как пень! Вот так всегда: после этих «видений» меня ступор какой-то настигает.

«Нет, парень, это ты брось: вперёд – и как можно дальше!» – сам себе командую. А сил-то нет совсем: сердце в груди зайчонком испуганным колотится – трепещет, бьётся лихорадочно. Но надо – надо уходить! На четвереньках, ползком – как угодно!