Называется: выжидал-выжидал, ходил вокруг да около, а потом взял да и пальнул в упор. Отказать? Неловко отказывать такому симпатичному старичку…

– Я, право, не знаю… – замялась Екатерина Константиновна. – Вряд ли у меня найдется достаточно времени…

– Если нарушаю своей просьбой ваши планы, тогда прошу великодушно извинить, – старомодно поклонился Бубнов. – Все понимаем: здесь общество, а вы – молодая привлекательная особа…

– Ах, совсем не то, что вы подумали! – воскликнула Катенька. – Я… я согласна! Во всяком случае, до Новороссийска вы можете располагать мною.

– И великолепно! – расцвел отставной генерал-майор. Право, приятно было доставить старичку удовольствие. – Не угодно ли начать прямо сейчас?

Так… полюбовалась морскими видами…

– Угодно. – Катенька вздохнула.

– Тогда прошу в каюту, – засуетился Бубнов. – Уж и не знаю, как вас благодарить, голубушка. Расшевелите вы бога ради Федьку, лоботряса этакого, а вздумает дерзить – мне жалуйтесь, я ему ужо подзатыльников пропишу. Да и Пелагее Андреевне, супружнице драгоценной моей, радость. Сами посудите, легко ли ей в ее годы путешествовать без прислуги?..

Великая княжна остановилась как вкопанная. Вольная жизнь, к которой стремятся все узницы дворцов и мученицы этикетов, оказалась наполненной неприятными неожиданностями. Откуда было знать Екатерине Константиновне, что на репетиторов зачастую смотрят как на дармовую прислугу? Мелочь – но пугающая с непривычки, и Катенька испугалась. Целые пласты неведомой жизни заурядных подданных грозили обрушиться на нее, как штукатурка с потолка. Боязно, зябко…

– Я не гожусь в горничные… – пролепетала великая княжна.

– Господи, да всей работы вам – вечером расшнуровать моей дражайшей платье, а утром зашнуровать! – всплеснул руками Бубнов. – Чепуха же, право! Разве это работа? Главное – с Федькой моим позанимайтесь, а уж прочими делами я вас не слишком утружу, мое слово крепко. Ну как, согласны?

– Согласна, – кивнула Катенька, чуть подумав. – Но, право, странно, что вы путешествуете без прислуги…

– В больнице Аграфену оставили, в Ялте, – вздохнул генерал. – Я на докторов кричать, а они ни в какую. Подозрение на брюшной тиф, говорят. А нам ехать надо. Груня ревмя ревет да, пардон, до ветру бегает. Словом, уломали меня доктора. А нынче стали укладывать вещи, гляжу – ее узелок. Хотел его в больницу отослать, да на коридорного из «Эдинбурга» не понадеялся. Ничего, дома получит, как поправится, а денег на дорогу я ей оставил…

Пелагея Андреевна оказалась толстой старой брюзгливой теткой, а Федька – толстым же увальнем с заплывшими жиром глазками и умом чугунной несгибаемости. Тщась вдолбить в голову недоросля разницу между гибеллинами и гвельфами, Катенька билась с ним до темноты с тем же успехом, с каким могла бы биться головой о причальный кнехт.

Потом учебник господина Шпунта полетел в угол – ладно еще, что не в голову надоедливой репетиторше, – а чадо не просто разразилось басовитым ревом, но и забилось в наигранной истерике, расшвыривая по каюте все, до чего могло дотянуться короткими толстыми ручонками. Обещанного дедом подзатыльника лоботряс не получил – видно, любил внука отставной генерал, – а виноватой во всем оказалась репетиторша. Ах, так? Катенька вспыхнула. Не навязываюсь! И платы мне никакой не нужно. До свидания!

Подхватив с койки свой ридикюль, Катенька гордо вышла. Сердце громко стучало от возмущения. Вот безобразие! Вот несносный олух! И дедушка его хорош… Ой, а это что такое?

Пунцовая краска залила лицо великой княжны. В своих руках она обнаружила не только ридикюль, но и дешевый ситцевый платок, вероятно, принадлежащий оставленной в Ялте прислуге, да еще какой-то бумажный листок, свернутый пополам. Вот наказание! Схватила, не глядя… Вольно же было мальчишке расшвыривать вещи… Как ни неприятно возвращаться, а платок надо вернуть, чтобы не подумали невесть чего…