Как его определить?

Самое адекватное сути традиционной культуры определение – это «искусство жизни», нечто целостное, касающееся всего уклада, стиля. Только культура в состоянии очеловечить политику и экономику, направить их в нужное русло. Какая модель развития более предпочтительна: то ли научно-техническая, утилитарно-потребительская, то ли прямо противоположная, подчиняющая любые параметры основному – гармоничному, полноценному человеку?

Ответ Шуги на этот вопрос самоочевиден. Но мне интересно другое: то, как, обрисовав развилок, Шуга Нурпеисова оборачивается на советскую модель:

«Советское общество, – пишет она, – только двигалось к культу потребления, застряв между идеократией и технократизмом».

Стоп. Зависнув в этом промежуточном положении, я покидаю казахскую степь и начинаю думать о нашей буче, боевой, кипучей. То есть о России.

А что, если Шуга Нурпеисова права? И мы действительно «висим между»? И это «между» – вообще наш рок, наш путь, наш вечный удел? Между Европой и Азией. Между анархией и деспотией. Между идеократией и технократией. Между «да» и «нет».

Разумеется, с точки зрения последовательной идеократии это не что иное, как разброд и шатание. А с точки зрения последовательной технократии – склонность к беспочвенным мечтаниям и химерическому бреду.

Но не тем ли и вложилась русская культура в мировой духовный опыт, что билась на границах, распиналась на разрывах, собиралась на пепелищах?

Что такое «Слово о полку Игореве»? Битва на гибельном рубеже. «Война и мир»? Битва на гибельном рубеже. «Тихий Дон»? Битва на гибельном рубеже.

Достоевский, вослед Пушкину, всеотзывчиво озирается на мировые горизонты, а как публицист вязнет в Восточном вопросе. Как и Толстой, начавший с «Севастополя» и кончивший тем, что отправил своего Вронского на турецкий фронт.

Но Пушкин, Пушкин?..

«Наше все»… Непостижимая, неповторимая, неуловимая гармония. Жар-птица, опалившая и улетевшая. Ухватишь, а в руке – ничего. Перышко…

Берет русский человек перышко, описывает «дом Ростовых» – и опять на рубежи, где «все смешалось»: кони, люди, и залпы тысячи орудий… и надо отбиваться от последовательных технократов и последовательных идеократов.

Кавказская драма пронизана ежемгновенной расчетливостью. Федералы хотят зачистить шесть сел Панкисского ущелья, населенного кистинами, потому что укрывшиеся в ущелье боевики по горным тропам переправляются с оружием в Чечню, где «методично отстреливают русских солдат и офицеров». Грузинские же власти не хотят, чтобы федералы вычищали боевиков из Панкисского ущелья, потому что предвидят: в результате шесть сел превратятся в пепелища, боевики («сто, двести, пятьсот или тысяча пятьсот») благополучно уйдут в Чечню, а восемь тысяч чеченских беженцев плюс десять тысяч кистин, потерявших кров, хлынут из Панкиси в Кахетию.

Над этими тесными, как ущелья, расчетами высятся на уровне снежных вершин Кавказа не разгаданные за столетия загадки.

Например, такая.

Кистины (так грузины называют чеченцев, которые после присоединения Грузии к России переселились из Чечни в Панкиси) за полтора века «сильно огрузинились и даже стали переходить в христианство, но после революции этот процесс прервался: Грузинскую православную церковь Советская власть загнала в угол, миссионерство было запрещено, и в Панкиси снова возобладал ислам».

Советская власть что же, ставила это целью?! Нет, она имела целью коммунизм. Но, видно, рассчитывая путь в ущелье, никогда не знаешь, куда сверзишься.

Еще пример.

В первую чеченскую войну в Грозном район индивидуальной застройки почти не обстреливался: «Дудаевцы действовали в основном в многоэтажных жилых массивах. Парадокс в том, что большую часть жителей многоэтажек составляли русские, они же и приняли на себя удар российской артиллерии».