– Скажете еще. Это у вас от спиртного. Вам скоро и не такое мерещится начнет.

– Так может, и я вам мерещусь? Ну нету тут Ефима Георгиевича, и все тут. Я ваше больное воображение, Валентина!

– С этим-то мы справимся, но вот если буянить опять начнете, то тут уж пиши пропало. Иннокентию вчера здорово прилетело. Он хоть здоровяк такой вымахал, да у него синяк на пол лица. Вчера в каморке сидел плакал. Не хотел горе напоказ выставлять.

– Ужас.

– А Толясик-то наш маленький? Знаете что вы сделали?

– И что же? – не без удивления спросил Распупин.

– Вы в него вот этим велосипедом кинули!

– Так не Толик это был. Там черт был. Я видел. Маленький такой. С рожками. Бутылку у меня гаденыш пытался отнять.

– Черт, не черт. Но вы его здорово обидели.

– Ничего. На обиженных воду возят, – с гордостью подытожил Распупин.

– Возят-то возят. Но Толька-то уж точно не скоро сможет. У него до сих пор спина болит.

– Да что это на тебя напало… тиран я какой… всех избиваю тут… Что с бухгалтершей делать будем?

– Я попытаюсь со Светой поговорить. Так сказать, провести профилактическую беседу. Но о результатах обещать не могу.

– Уволим ее к чертовой матери.

– Чертовой матери? А она как нарисовалась? Видели где ее? – съехидничала Валентина.

– Да, – с серьезным взглядом ответил Распупин, точно судья выносит вердикт, – одну вчера в магазине видел. Капустой закупалась, бесовка…

– Бесовка-бесовка… Вы бы хоть с четверенек что ли встали. Не по себе как-то.

Валентина помогла Распупину подняться, и они вместе попытались пройти в кабинет. Но убедившись, что дальше продолжать спорить с человеком, видевшим чертей, бесполезно, решила сразу ретироваться. Как вдруг Распупин ее окликнул.

– Валентина, мать вашу! А вы чай не чертовка какая подосланная?

– Скажете вы еще!..

– Фамилия-то у вас странная. Стротуара!

– Так у меня дед был итальянец.

– А где вы в последнее время жили?

– Так вроде здесь всю жизнь жила.

– Ладно-ладно.. Я вот детство в Воркуте провел. Слышала про такой город?

– Слышала-слышала. Холодно там, насколько знаю.

– Да.. – принялся в воспоминания Распупин, – там было и вправду холодно. И душе и телу.

– А душе-то с чего?

– Были поводы. Я как себя помню… мясокомбинат… отец бывало притаскивал что оттуда… прятал за пазуху, да и тащил домой…

– Ну поймите, мало кому когда было сладко..

– А если не удавалось спрятать, то другие оголтелые работники его избивали… видя, что у него что-то торчит из-под одежды.

– Матерь Божья.

– Да.. вот так вот, Валентина. Но зачастую он оставался незамеченным.

– Так и выживали?

– Так и выживали. Правда, в соседний вино-водочный постоянно бегал.. магазин, что был за углом. И, приходя, избивал мать.

– Да.. вижу, жизнь вас изрядно помотала.

– Так не все это еще, Валентина… Мать не смогла терпеть такую жизнь, и, когда мне было пятнадцать лет, повесилась.

– Боже ж ты мой!

– Отец спустя пять лет застрелился.

– Иисус Вифлеемский! И как вы? Что делали потом?

– Честно говоря, не помню. Помню что до того момента отец постоянно доставал бутылку водки, рюмку, вскрикивал «Дания!» и выпивал одну за другой.

– А вы что?

– Мне это казалось бреднями. Но после его кончины, его слова стали приобретать для меня смысл… Вот и все, что следует знать о моем детстве в Воркуте…

– Да.. представляю, как вам тяжело, наверно, было..

– Тяжело не тяжело, но некоторое время мне приходилось питаться ежами.

– Понтифик Преподобный! И как же вы так?

– Поначалу было сложно. Но потом привыкаешь. Мясо у ежей довольно вкусное. Хоть и псиной немного отдает.

Тут вновь наступило молчание.

– Ой. Заговорилась я с вами, Ефим Георгиевич. Мне ведь работать надо! Пойду я, наверно…