Тяге Игната к порядку и уюту предела не было. Однажды задумал он перекроить обыденный, сложившийся веками русской жизни уклад справления нужды. Ведь как это обычно делалось? Для отхожих мест в деревнях отводился укромный уголок где-то на огороде, на приличном расстоянии от входа в избу. Обрамлялся нужник не-
ким сооружением из грубых досок, дверь часто не запиралась.
Отправиться по нужде в этот налегке сколоченный приют в летнее время трудов не составляло. А как зимой, в метель и мороз тридцатиградусный? Хорошо ещё, если потребность была сходить по-маленькому. Для этих целей ставилось в сенях поганое ведро, которое опустошалось по утрам и ожидало следующего вечера. А если приспичило по-большому?
Вот и придумал Игнат, как произвести «переворот» в деле отправления естественных надобностей. В задней части дома, прямо с выходом в сени-коридоры соорудил уборную с дверцей на запоре. Цивилизация, какая-никакая, а поселилась в селижаровском жилище прочно. Пользоваться сим удобным заведением стало возможным в любую непогоду, но прямая выгода ощущалась прежде всего зимой. Хоть тепло печки, понятно, до неё не доходило, всё равно морозы трескучие туда не пробирались. Игнатово нововведение изрядно упростило жизнь обитателей дома. Но когда прознали о том в деревне, насмешек в адрес селижаровский было не перечесть.
– Не рехнулся ли ты, Игнат? Уж до чего умён, аж не высказать! Да русский ли ты человек? Барина из себя корчишь? Хочешь всё как у немчуры иностранной? Смотри, в говно не провались! – скалили зубы деревенские.
В оригинале, правда, звучала та язва на порядок, а может, и два, смачнее. Матерщина на деревне – в один или несколько этажей – была естественным и общепринятым языком общения промеж людьми. И понимали матерок даже домашние животные.
Недоброжелателей у Селижаровых набиралось не то что хоть отбавляй, но вполне порядочно. Причиной тому являлась предположительно исконная черта характера русского – зависть, в ограниченном деревенском пространстве пуще других выпуклая и поэтому приметная. Завидовали благополучию семьи Игната, радуясь, когда что-то у того не получалось. Завидовали его верной и дружной семье, ладности Авдотьи, красоте детей.
А что девки, что Максим – уродились все отпрыски селижаровские с какой-то особливо благородной внешностью. От отца все трое, а после рождения Емельяна – четверо, унаследовали голубые глаза, стройные фигуры, от матери – белёсые волосы.
Каким-то необыкновенным образом, судя по всему, избежали их предки укусов татаро-монгольского ига. Сквозь века умудрились они пронести изначальную породистость, утраченную в веках гармонию образа русского человека. Может такое понравиться вечно недовольному и непромытому соседу напротив? Как так и почему расхаживает игнатьевская молодёжь по деревне в чистой, незамызганной, без дыр, одежде, тогда как нашинским приходится шастать без порток?
Завидовали всему доброму, что навещало селижаровский дом. И никак не хотели, да и не могли взять в толк, что достойная жизнь этой семьи зиждется исключительно на фундаменте до неприличия простом и открытом – усердии и упорном, временами адском труде.
В первейших ненавистниках Игната числились деревенские пролетарии Боголюбовы и Мерзликины, чьи полуразвалившиеся хаты располагались на другом краю деревни. Главы этих семейств с жёнами были до боли хорошо известны местной общине как страстные поклонники зелёного змия и редкостные бездельники.
В Занеможье алкоголь не пользовался большим спросом, хотя абсолютных трезвенников тоже не водилось. Спиртные напитки, в основном водку, употребляли преимущественно по престольным праздникам согласно церковному календарю, когда принято было ходить друг к другу в гости. В одном доме варили бражку и самогон, поэтому в случае острой надобности имелась возможность отовариться без разъезда в Кудыщи. В волостном центре имелась винная лавка и с утра до вечера работали аж три кабака.