И вот стоит она перед церковью, ищет глазами батюшку, чтобы благословил.

А вот и он. И он готов окрестить её мальчишек. Да вот незадача: нужен крёстный отец, а в храме нет никого, кто бы мог взять на себя этот труд.

Что же делать?

Шура вышла из храма, огляделась… Глядь, навстречу ей идут два молоденьких солдатика.

Рядом с церковью в самый аккурат находился военкомат. И как раз шёл призыв новобранцев. Шура, недолго думая, бросилась к солдатикам за помощью: «Выручайте, родные! Хочу окрестить сыновей – а крёстного отца-то и нет. А без него не обойтись, сами понимаете – такое дело!»

А солдатикам-то этим – скоро на фронт. И вернутся ли они обратно к своим матерям и невестам, одному Богу ведомо. Молодые ещё, неоперившиеся.

И солдатики, пожалев бабу, соглашаются.

«Вы сами-то – крещёные?», – уточнила на всякий случай Шурка. Но их мальчишеские смущенные улыбки сомнений не оставляли: крещены они, всё как полагается.

В руках у них было (это Шура помнит!) по небольшому зелёному яблоку: обыкновенному, оренбургскому…

Слава Богу, окрестил батюшка её сыночков. А солдатики – те даже имён своих не сказали. (Или забыла их Шура за давностью лет).

Оставили они Славке и Тольке по яблоку – простому, кислому, солдатскому. И ушли – воевать…

Наверное, матери им на дорогу этих яблочек дали. Голодное время было: яблоко – и то в радость.

А Шурка их солдатское угощение потом долго вспоминала. Благодарила, молилась, иногда вздыхала сокрушённо: " Где-то они сейчас, бедные головушки? Как им воюется? И дожидаются ли их дома-то?»

Вот и отец мой, хоть и был тогда несмышлёнышем, нет-нет – да и вспомнит того безымянного солдатика, своего крёстного: «Кто он? И что с ним сталось?».

И солдатское кислое яблоко – круглое, зелёное, без единой червоточинки – так и стоит у меня перед глазами…

Недавно отец, узнав, что я пишу книгу о нашей семье, вручил мне папку: рукопись страниц на двадцать-тридцать.

Это были его воспоминания о своих родителях.

Не всякий может написать о своих родителях честно, без обиняков…

Я начала читать – и погрузилась в интересное, (более того – захватывающее!) чтение.

Начинались воспоминания с рассказа о дедушке Мише, отце моего отца.

Отец записал то важное, что он о нём помнил – и передал это мне: на «сохранение и обработку».

Что ж, я постараюсь сделать своё дело.

Мои воспоминания о дедушке Мише отрывочны, смазаны – как невнятный, короткий детский сон.

Помню грязно-синюю застиранную, мятую майку, в которой он, старик, уже вяло, еле-еле, ходил по квартире. Помню его кудрявые седоватые волосы, карие мутноватые глаза (когда-то, я думаю, очень пронзительные, зоркие).

И ещё я помню, как он был рад, когда мы, внуки, приходили к нему в гости.

На его помятом, небритом стариковском лице появлялась какая-то плавающая, невнятная улыбка. Улыбка старого уже, усталого, видавшего виды человека.

Но то, что эта улыбка была от души, это я знаю.

Дед умер в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, на восьмидесятом году жизни.

Мой отец работал тогда в Ростоке, в Генеральном консульстве Советского Союза.

Это случилось осенью, приблизительно в конце октября.

Мы всей семьей недавно вернулись из Москвы, где проводили лето.

Разговоры о смерти дедушки Миши уже велись: дед умирал медленно (организм у него был сильный – и до последнего сопротивлялся смерти).

Сердце работало. Оно просто не хотело останавливаться: качало кровь почти как молодое. А тело уже умирало, ибо его срок жизни уже вышел.

Вышел окончательно.

И все это знали…

Отца вызвали в Люберцы телеграммой.

Он улетел дня на четыре. А потом вернулся…