– Научить, говоришь?

Дробинин долго поправлял лучину в светце. Угольки с шипеньем падали в воду. Потом встал, заботливо подоткнул подушку под головой спящей Лизаветы, снова сел за стол:

– Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты – казенный. Ежели Осокин, Петр Игнатьич, узнает.

– Да ведь я искать буду далеко, на Лобве опять где-нибудь или на Сосьве.

– Всё равно. Пока казенной меди мало, у Осокина задорого покупают. Мне-то что. Это Осокин так судить будет. А мне разве жалко? Руда – она божья.

Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.

– Нужна казне руда, – гудел Дробинин, – вот как нужна. Всякая – медная и железная. Хорошие-то места все расхватаны. Демидовы да Осокины, Турчаниновы да Строгановы. Казна, выходит, запоздала. Вот и идет у них меж себя война. А нас они как попало поделили.

– Это ты верно, Андрей, – война. А пуще всех Демидовы жадничают. Что ни год – завод новый, либо два.

– Цари! – кивнул бородой Дробинин. – Демидовы здесь царствовали, пока Татищева не было. Им уж и руды-то не надо, хватают зря, только чтоб казне или другим заводчикам не досталось. В Вые медную руду им вогулич открыл, так двадцать лет не трогали. А как пронюхали про Выю в Екатеринбурге, Акинфий Демидов давай скорей завод строить.

Коптяков встал с лавки, отошел, оглядываясь, шага на два и поклонился Дробинину земным поклоном.

– Научи, Андрей Трифоныч, – с тоской сказал он, – богом тебя молю. Ты, говорят, слово такое знаешь, что тебе руды открываются.

Дробинин нахмурился и нагнулся над столом. Потом вдруг расхохотался:

– Есть такое слово! Хочешь, скажу?.. «Глюкауф!» – вот какое.

– Глюкауф? – недоверчиво повторил Коптяков.

– Это я от казенного лозоходца перенял. Был такой в Екатеринбурге, немец. Гезе его звать. Лозой руды искал. Не знаю, уехал, нет ли. Плохо что-то у него выходило…

Егор опять заснул. Его разбудил осторожный стук в окно. В избе было темно. Все спали. Хозяин долго не просыпался. Наконец встал, кряхтя и отплевываясь. Подошел к окну:

– Кто там?.. Юла, ты?.. Сейчас, – в голосе Дробинина послышалась тревога. Он торопливо подошел к двери и брякнул деревянным затвором. Кто-то вошел.

Шлепнул на пол невидимый мешок.

– Чужие есть?

– Есть один лялинский.

– Спит?

– Спит.

– Разбуди его, пусть выйдет. И жену вышли пока. Да огня не вздувай.

– Жену я трогать не буду. Еще напугается. Да она и не проснется. Эй, Влас, пробудись-ка!..

Дробинин растолкал лялинского. Тот, ничего не спрашивая, покорно вышел из избы.

– Ну, теперь одни. Сказывай, что у тебя. Как это ты опять в наших краях очутился, Юла?

– Сказ у меня короткий. Вот держи узелок – тут три камня. Руда. Положи в сохранное место и береги пуще глазу. Как кащееву смерть, – знаешь, бабы сказку сказывают.

– Что за руда?

– То тебе лучше знать. Ну, вздуй огонь, посмотри. Мне охота твое слово знать.

Затрещала лучина. Егору с полатей видно лицо ночного гостя: оно изуродовано клещами палача. Вместо носа дыры разорванных ноздрей. Так клеймили разбойников.

Хозяин повертывал на ладони каменные куски:

– Незнакомая. Не видал еще такой руды. Где нашел?

Юла захохотал:

– Думаешь, Юла тоже рудоискателем стал? Нет, не собираюсь. Да и эту не я нашел. Мое дело, сам знаешь, другое. А ты только похрани ее до моего спросу.

– Куда теперь пойдешь?

– Лишнего не спрашивай. Жив буду – и до тебя слух про Юлу дойдет.

– Ладно. Хлеба, поди, надо?

– Давай. Да спрячь наперво камни-то. И свет погаси.

Юла сам вынул лучину из светца и сунул пламенем в воду.

Утром Егор, свеся с полатей ноги, смотрел, куда спрыгнуть, а тут в избу вошел Дробинин. Их глаза встретились.