Однако тут рассердился папа. На Чави – за то, что заставляет людей волноваться. На маму – за то, что подняла шум. И даже на меня – за то, что собралась искать сестру вместе с мамой. Большинство его аргументов я пропустила, потому что мама отправила меня наверх одеться потеплее, но когда я спустилась, полицейский стоял на пороге, чувствуя себя явно неловко, а мама говорила папе, чтобы тот остался дома и ждал, если уж не может встать с дивана ради пропавшего ребенка.

С мамой шутки плохи.

Было уже поздно, и полицейские машины уже не включали сирены. Но мигалки они включили, и многие соседи вышли на улицу, чтобы принять участие в поисках. Посмотреть такое стоило: люди набрасывали на плечи пальто и расходились с фонариками и свистками.

Джозефина – лучшая подруга и девушка Чави, хотя большинство знали ее только в первом качестве – пошла к школе. Руки у нее дрожали так, что она не могла держать фонарик, и его пришлось взять ее матери. Как и мы с мамой, Джозефина знала, что Чави никогда и никуда не пошла бы, не предупредив нас.

Мы с мамой направились к церкви. Собственно, церковью она не была уже тогда, когда мы приехали туда, но все по привычке называли ее так. Несколько членов бывшей конгрегации даже жертвовали деньги на зарплату Фрэнку, ветерану «Бури в пустыне», который жил в студии на церковном участке и поддерживал там порядок. Одна из боковых дверей всегда оставалась незапертой – на случай плохой погоды или потребности в убежище. Может, Чави упала с велосипеда и не смогла добраться до дома… Может, при этом гипотетическом падении у нее разбился телефон, и она не могла позвонить и попросить о помощи…

Сначала мы прошли по парку, но потом мама повернула к деревьям у края участка, а мне сказала подождать у церкви. В теплую погоду под деревьями устраивались на ночь бродяги, и мама не хотела, чтобы я шла туда с ней. Она также пообещала разбудить Фрэнка, чтобы я не осталась одна. Я не пошла за ней, но и ждать никого не стала. Не могла. А вдруг сестра в здании, и у меня есть шанс найти ее? Мне и в голову не пришло, что это может быть опасно. Церковь представлялась местом безопасным, но не из-за какого-то религиозного к ней отношения, а потому что она всегда была безопасным местом. Мы с Чави всегда чувствовали себя там в безопасности.

В солнечные дни мы проводили там по несколько часов. Сестра сидела на полу с альбомом для рисования на колене, окруженная лужицами разноцветного света на серых камнях. Мы были просто влюблены в окна с мозаичным стеклом. Чави постоянно твердила, что у нее не получается, и рисовала снова и снова, а я стояла в сторонке с камерой наготове, чтобы поймать танцующую в солнечных лучах пыль, цвет на камнях, сияющую в этих пылинках и свете Чави. В хорошие дни именно такой я и вижу сестру: свет, цвет и сияние…

Я снова выбираю «воспроизведение» в меню диска и прижимаю к одеялу руку, чтобы не дрожала.

Я смогу.

Мне даже не обязательно посылать это письмо, если оно слишком тяжелое. Но я могу закончить это. Сколько раз Инаре приходилось излагать свою историю совершенно чужим, незнакомым людям?

Она лежала на открытом месте между алтарем и выцветшими участками пола, там, где когда-то стояли скамьи. Абсолютно голая. Но меня привлекло не столько это – в конце концов, я видела ее голой и раньше, ведь она была моей сестрой, – сколько то, что ее аккуратно сложенная одежда лежала неподалеку, в нескольких футах от нее, на церковной скамье. Сама Чави никогда бы так аккуратно одежду не сложила. Но глядя на ее совершенно чистую любимую рубашку, я вдруг обратила внимание на то, как много крови на полу, вокруг нее. Я упала возле нее на колени, толкнула – ну же, очнись, пожалуйста, очнись. Я кричала и кричала.