– Ты молодец, Ганс, видно, хорошо учился на кровельщика, и штукатурить у тебя получается.

Как-то все, затаившись, наблюдали за Шульцем: в бараке, где не разрешалось курить, он достал пачку Мальборо и, глядя на заворожённых ребят, с улыбкой спросил, явно с издёвкой:

– Вы не против, если выкурю одну сигаретку?

Все промолчали и стали с замиранием втягивать сладостный дымок, что струйкой выпускал Шульц. Никому он не предложил, и никто не осмелился попросить. Американской тушёнкой делился, откуда доставал, знал только он. Даже кофе и шоколад на Рождество раздал каждому. В сорок седьмом уже приходили весточки из Германии, слёзы душили солдат, когда они читали письма родных.

Нелепица на голове вроде каких-то шапочек, унизительная роба – всё вводило в тоску. Каждый ждал одного – возвращения в Земли. Слухи о том, что идут переговоры о пленных среди глав победителей, иногда просачивались. По русскому радио, что с трудом понимали всего лишь двое, извлекали крупицы из официоза о Нюрнбергском процессе и создании нового немецкого государства – ГДР. И только во снах пленные были свободны. Любимые, родные, дом, работа. Ганс представлял, как его встретят жена и дочь, что уже не такая маленькая. Он не мог представить, какая может быть… «Такая же, похожая на русскую девочку из соседнего двора, – подумал он, – что нечаянно могла выпасть из окна». Он спас её, озорную, суетливую. Игры, смех, плач у всех детей. «Моя Эрика помогает маме по хозяйству, поливает в огороде из маленькой леечки, не дрыгает ногами за столом, моет руки и спрашивает разрешения погулять в садике возле дома. А, впрочем, какая разница, только бы увидеть её».

После встречи с другом из Берлина вновь в аэропорту, скоро будет в России. Уже в самолёте Габриэль предалась мыслям о Москве, городе, который стал близок и дорог, где провела большую часть своей жизни.

В Москве несколько раз удавалось побывать на воскресной мессе в евангелистском лютеранском соборе Петра и Павла. В тихом местечке в самом центре приютился величественный собор, зажатый со всех сторон зданиями, с маленьким цветником у входа, что заключался в заметной клумбе и крохотных островках зелени поодаль. Дворик был явно мал, он никак не соответствовал собору. Габриэль здесь всё было мило, и, входя, она с трепетом вспоминала Германию. Пение, музыка, колонны, скамейки и люди были до боли знакомы, хотя ни с кем из них она не общалась. Там, сторонясь, в полном одиночестве, на задней пустой скамье она тихо подпевала молитвы на немецком, на мгновения представляя свою маленькую кирху под Кёльном. Кто-то обратился к ней на родном языке, она не сдержала улыбки, ей даже показалось, что этого седовласого статного мужчину с бархатным голосом она где-то встречала, но во избежание расспросов ответила, что не понимает, о чём её спросили, говорит только по-русски, при этом дала понять, что спешит; взяв сумочку, направилась к выходу, унося с собой какое-то необычное приятное состояние души.

«Дом души», – подумала Габриэль, здесь она родная, ближе к Создателю. На время отступали тревоги и затухали обиды. «Мой муж богат, академик Оргиев, руководит институтом генетики, я состоятельная женщина, а внутри беспокойство. Ребёнок – уже взрослый человек, успешный студент, не сегодня-завтра учёный, а всё кажется, что обделила его вниманием и что он не помнит материнского тепла». И как любил целовать её и сидеть на коленках у отца. Время – самое безжалостное, сжимается как «шагреневая кожа», его всё меньше, оно тает. Боже, как быстро пролетела жизнь, один миг.