В помещении стояла полутьма. Мартынов перекрестился в прихожей и, чуть потоптавшись, постучал наугад в одну из двух дверей.

– Кто там, входите, входите! – раздался приглушённый немолодой голос.

Николай решительно отворил дверь и вошёл в залу. Напротив окна сидел среднего роста человек, занеся вверх правую руку с гусиным пером, будто именно сию же минуту намеревался перенести на бумагу очень важную, внезапно осенившую его мысль.

– Здравствуйте голубчик, чего изволите? – не опуская руки с пером, чтобы не потерять важную мысль, задумчиво спросил человек.

– И Вам здравствовать, – собравшись с духом, ответствовал Мартынов. – Я, это самое, повесть Вам принёс.

Рука пишущего безжизненно рухнула вниз. Выражение скорби на его лице напугало и без того дрожавшего от страха быть отвергнутым Николая. Он попятился, сминая рукой рукопись, и сильно ударился затылком о стоявший на комоде канделябр. Канделябр качнулся вместе с комодом, и Мартынов, мгновенно обернувшись, схватил его другой, свободной, рукой. На лице хозяина скорбь сменилась любопытством.

– Ну-с, давайте знакомиться, – поднялся навстречу молодому литератору человечек. – Богородов Виктор Палыч, писатель, так сказать. Прошу любить и жаловать. Да полноте, батенька, поставьте уж канделябр этот.

Спустя четверть часа Николай Мартынов покидал общество с весьма смешанными чувствами. Рукопись Виктор Палыч полистал, качая при этом головой, вытягивая трубочкой губы и даже, как показалось Николаю, перечитывая отдельные её места. Впрочем, сие творение бессонных ночей автора литератор Богородов у себя оставлять не стал.

– Заходите, батенька, заходите, не забывайте нас, – участливо провожал он гостя. – Талант у Вас несомненный, не дайте ему погибнуть. Да и тема, тема-то интереснейшая! А мы тут пока поразмыслим, что со всем этим делать.

Делать было нечего. Вновь оказавшись на Николаевской, Мартынов задумчиво побрёл, было, обратно. Как вдруг, развернувшись, направился в сторону Почтовой улицы, где над домами виднелась пожарная каланча…

Ещё мальчишкой он пропадал с отцом здесь, в пожарной части, что была при полицейском управлении. Всё, чего касался взор завороженного Кольки, приобретало для него особый смысл. Разложенные медные заливные трубы и каски, матово поблескивающие в полутьме конюшни, прочные пеньковые рукава разной длины, лестницы, местами обугленные пожаром. Огромная бочка на втором ходе, выкрашенная в красный цвет, всегда была заполнена водой. Когда её вовремя не смолили, она начинала подкапывать, что всегда очень беспокоило Колю. Багры, топоры, вёдра и лопаты – всё было не как у них в домашнем хозяйстве, а каждый предмет, случись пожар, имел своё особое назначение.

– Емельян, а Емельян, – тянул Коля руку пожарного, оттачивающую и без того острый пожарный топор. – А чего это у гнедого сбоку подпалина?

– Известно чего, – не отвлекаясь от своего занятия, отвечал Емельян. – Дай бог памяти, на Крещение, когда у урядника Мелентьева избу тушили, подогнали его родимого с бочкой поближе, а балка-то возьми, да и рухни. Думали, зашибло Француза нашего. Ан нет – бок опалил шибко.

У каждого из этих усатых бойцов, прошедших не один огненный бой, была своя собственная история, в которой самым невероятным образом переплетались правда и вымысел, и оттого казались они маленькому Коле людьми совершенно необычными, наделёнными такой огромной смелостью, что у него захватывало дух.

Вот и сейчас, подходя к части, Николай знал всех здесь подолгу и помнил каждого из них по имени.

– Здравствуй, здравствуй, Ваше высокоблагородие, – снимая видавшую виды каску, с поклоном встретил его на пороге тот самый Емельян Белоусов.