Ей было уже семьдесят три года, и он испытывал гордость за себя и за нее оттого, что она выглядит лет на десять моложе. У нее была бледная, как алебастр, морщинистая кожа, но, как ни странно, эти приметы возраста лишь подчеркивали спокойствие лица. Глаза же были по-юношески синие, волосы белые и мягкие, словно первый снег.

Она обладала достаточно острым умом и безошибочным вкусом, у нее было великодушное сердце и превосходное, подчас довольно едкое чувство юмора. Словом, для Рогана, о чем он очень часто говорил ей, она была идеальной женщиной. Это ей льстило, даже если она не могла до конца согласиться с ним.

В одном только она огорчала внука – что не всегда могла понять и разделить его профессиональные пристрастия.

– Как идут приготовления к выставке? – поинтересовалась она.

– Неплохо. Но было бы еще лучше, если художник, ради которого я стараюсь, почаще бы отвечал на телефонные звонки. Черт ее побери! – Он справился с раздражением и продолжал: – Доставленные экземпляры превосходны. Надеюсь, ты придешь на выставку и посмотришь собственными глазами.

– Возможно. – Но ее больше интересовал сам автор, нежели его работы, а потому она спросила: – Ты, кажется, говорил, что она молодая женщина?

– Кто?

– Ну, эта… мисс Конкеннан. Я правильно произношу фамилию? Ты упоминал, что она молода?

– По-моему, двадцать с чем-то. Разумеется, молода, и сколько уже успела!

Господи, сведения о ней приходится выуживать из него с большим трудом.

– И, наверное, одевается, как многие сейчас? Вроде той, помнишь? Как ее звали? Кажется, Миранда Уитфилд. Та, что работает по металлу и вся увешана металлическими предметами и разноцветными шарфами.

– У нее ничего общего с Мирандой. – Слава богу, что ничего общего. Он вспомнил, как та преследовала его своим вниманием и докучала просьбами. – Мисс Конкеннан не вылезает из сапог и хлопчатобумажных ковбоек. А волосы… Словно она стригла их садовыми ножницами. Или вообще никогда не стригла и не причесывала.

– Неприглядная, значит?

– Как ни странно, совсем наоборот. Но в другом смысле слова.

– Мужеподобная?

– Да нет. – Он с некоторым стеснением вспомнил и как будто бы даже вновь ощутил тот огромный чувственный заряд, что угадывался в ней, вспомнил ее мгновенную невольную дрожь от прикосновения его руки. – Нет, – повторил он. – Этого бы я не сказал.

Ага, значит, нужно будет обязательно поглядеть на это чудо, заключила его бабушка, на женщину, которая заставила ее внука так затрудниться при описании ее внешности и характера.

– Мой дорогой, она всерьез заинтересовала тебя?

– Естественно. Иначе бы я не стал подписывать с ней контракт. – Он поймал взгляд бабушки, ее иронически поднятую бровь и ответил тем же движением бровей. – Это же мой бизнес, бабушка. Просто бизнес, ничего больше.

– Я так и поняла. – Усмехаясь про себя, она снова налила ему чая. – Расскажи еще что-нибудь о твоих делах.

На следующий день в восемь утра Роган был уже в галерее. Вчерашний вечер он провел в театре, затем допоздна ужинал с приятельницей. Как обычно, Патриция была мила и обаятельна. Вдова давнего его друга, рано умершего от неизлечимой болезни, она казалась ему почти что родственницей. Они с удовольствием обсудили пьесу Юджина О’Нила – за лососиной с лимоном и шампанским – и расстались после полуночи, довольные друг другом, обменявшись платоническим поцелуем. После чего Роган провел почти бессонную ночь. Однако не легкий завораживающий смех Патриции и не возбуждающий запах ее духов были тому причиной.

Причина была в Мегги Конкеннан, в ее выставке, которая надвигалась. Полночи он ругал ее последними словами за то, что она опять словно провалилась в тартарары, ее невозможно поймать по телефону – что за идиотское, какое-то патологическое отвращение к этому нормальному виду связи! – и приходится засыпать ее телеграммами, на которые тоже нет ответа.