Большинство людей ходили по Медине пешком. У отца с дядей были мулы, а у бедняков вроде Ахмеда – только ослики, ну а детям и женщинам приходилось идти пешком. Французы боялись ходить пешком. Они вечно ездили на машинах. Даже солдаты оставались в машинах, если начинались беспорядки. Их страх нам, детям, казался очень странным, потому что мы увидели, что и взрослые могут бояться так же, как мы. Причем эти взрослые, которые боялись, находились снаружи и, по всей видимости, были свободны. Власти, которые провели границу, тоже боялись. Новый город был их гаремом; они, как женщины, не могли свободно ходить по Медине. Так что, как оказалось, можно обладать властью и все равно быть в плену у границ.

Тем не менее французские солдаты, которые часто казались очень молоденькими, испуганными и одинокими на своих постах, терроризировали всю Медину. У них была сила, и они могли нам навредить.

Однажды в январе 1944 года мама сказала, что король Мохаммед V при поддержке сторонников независимости всего Марокко пришел к французскому генерал-резиденту, высшему колониальному начальству, чтобы официально потребовать независимости. Резидент-генерал очень разозлился. «Да как смеете вы, марокканцы, требовать независимости?!» – наверное, закричал он и, чтобы наказать нас, ввел своих солдат в Медину. Бронированные машины, насколько смогли, втиснулись в извилистые улочки. Люди обратились к Мекке с молитвами. Тысячи жителей читали молитву из двух слов, которую повторяют часами, когда грозит опасность: «Йа латиф, йа латиф, йа латиф!» («О сострадательный!») Аль-Латиф – одно из сотни имен Аллаха, и тетя Хабиба часто говорила, что оно самое прекрасное, потому что описывает Аллаха как источник сострадания, который чувствует твое горе и может тебе помочь. Но вооруженные французские солдаты, зажатые в узких проулках, окруженные людьми, тысячи раз повторяющих «Йа латиф», занервничали и потеряли самообладание. Они стали стрелять по толпам молящихся, и спустя несколько минут трупы уже падали друг на друга на пороге мечети, а внутри все продолжались мольбы. Мама сказала, что нам с Самиром тогда едва исполнилось четыре, и никто не заметил, что мы, стоя у наших ворот, смотрели, как по домам разносят окровавленные трупы в белых джеллабах для молитв. «После этого вам с Самиром несколько месяцев снились кошмары, – сказала она, – вы не могли даже видеть красный цвет и сразу бежали прятаться. Нам пришлось возить вас в святилище Мулая Идрисса много пятниц подряд, где шарифы [святые] совершали над вами ритуалы защиты, а я целый год клала тебе под подушку амулет, пока к тебе не вернулся спокойный сон». После того трагического дня французы всегда стали ходить с оружием на виду, а отцу пришлось получать множество разрешений в разных местах только для того, чтобы сохранить свое охотничье ружье, но и тогда ему полагалось его прятать, если только он был не в лесу.

Все эти события озадачивали меня, и я часто разговаривала о них с Ясминой, моей бабушкой с материнской стороны, которая жила на чудесной ферме с коровами и овцами, меж безграничных полей цветов, в сотне километров на запад, между Фесом и океаном. Мы приезжали к ней раз в год, и я расспрашивала ее о границах, страхах и различиях и почему все это так. Ясмина много знала о страхе, о разных страхах. «Я специалист по страху, Фатима, – говорила она мне, гладя меня по голове, а я вертела в руках ее жемчужные розовые бусы, – и кое-что расскажу тебе, когда подрастешь. Я научу тебя бороться со страхом».

Часто в первые ночи на ферме у Ясмины я не могла спать – границы вокруг были недостаточно четкие. Там не было закрытых ворот, а только широкие, ровные, открытые поля, где росли цветы и мирно бродили овцы и коровы. Но Ясмина объяснила, что ферма – как первозданная земля, которую Аллах сотворил без границ, а только с просторными открытыми полями без рамок и преград, и поэтому мне не надо бояться. «Но как же можно ходить по неогороженному полю и не бояться нападения?» – все спрашивала я. И тогда Ясмина, чтобы помочь мне заснуть, придумала игру, которую я обожала. Игра называлась «мшия-ф-лехла» («прогулка по полю»). Я ложилась в кровать, она крепко обнимала меня, я обеими руками сжимала ее бусы, закрывала глаза и представляла, как иду по бесконечному полю цветов. «Спи крепко, – говорила Ясмина, – и ты услышишь, как поют цветы. Они шепчут «салям, салям» (мир, мир)». Я повторяла цветочный припев быстро, как только могла, и все опасности исчезали, и я засыпала. «Салям, салям», – шептали цветы, Ясмина и я. И вдруг наступало утро, и я лежала на большой латунной кровати, и мои руки были полны розового жемчуга. Снаружи доносилась музыка, в которой смешался шелест листьев на ветру и щебет птиц, говорящих друг с другом, и никого не было видно, кроме павлина Короля Фарука да белой жирной утки по кличке Тор.