– Пивко будешь? – улыбнулся заговорщицки Павел и, не дожидаясь ответа, полез за старую стиральную машину. – Полторашечка! – шёпотом сказал он, обтирая с бутылки паутину, затем достал стаканы и с десяток навяленных окуней. – Ну, с лёгким паром, Федя!

Они выпили. Пиво было горькое и холодное. Пена таяла и щекотала губы.

– Старые мы стали, Федя! Мне как тридцать лет исполнилось, так года и побежали, как под горку.

– А у меня так же. Как назад оглянешься, всё как будто вчера было. Как вчера, Паша…

Они помолчали. Дождь припустил и забарабанил часто и сильно по крыше. С крылечка залетали брызги и тёмным пятнали вытертые половицы.

– На могилку-то матери, Федя, ездишь, навещаешь?

– Да навещаю. Там из родни моей тоже никого не осталось. Да и деревня пустая, только в трёх дворах и живут…

– Жалеешь, что от нас-то уехал?

– Да как не жалеть, да только не могу здесь долго, сам знаешь.

– Это из-за Лизы.

– Из-за неё. Там спокойней как-то.

– Что у тебя за любовь такая, Федя, что всё успокоиться не можешь? Годов-то много прошло.

– Да не забывается, Паша, никак. Сидишь так у себя порой, глядишь в огонь и думаешь, вспоминаешь, и будто голос потом её слышишь. Ясно так раздастся. Вздрогнешь, и нет ничего.

– А я бы сказал так: нашёл бы себе какую бабу, в хозяйство впрёгся, и всё бы было веселее. Вон Пётр Григорьевич, за рекой-то, семьдесят годов! Дом-от его тоже сгорел – печь неправильно сложили, так что ты думаешь – новый поставил, сам рубил да ещё песни пел! Да такой-то нас с тобой переживёт!

– Переживёт! – кивнул Фёдор.

– Конечно, переживёт! Слыхал, как ему плаху на голову уронили? Нет? Ну, это ещё тот случай! – засмеялся Павел. – Привычка есть такая у Петра Григорьевича: все размеры на щепочке писать. Возьмёт широкую щепину, топориком гладко выстругает и пишет на ней, чего ему нать. Ну, стали они потолки набирать, не как сейчас, а по-дедовски: плахи в выдру вставляли. Так Григорьевич захотел, чтоб в его новоявленном доме как в старопрежни времена было. Ходит он так понизу и карандашиком на щепочке своей пишет, а мужики-то вверху плахи потолочные вставляют. Ну и уронили одну – передёрнули! И она аккурат комлевым-то концом да ему и по репе. Представляешь? Да с такой высоты! Мужиков так и захолонуло! Побледнели все. А Григорьевич циферки на щепочке не спеша дописал, отёр ладошкой лысинку и спокойненько так высказал: «Ещё раз плаху вниз уроните, застегну вас на фиг». Вот и думай! Хвостаться ещё пойдём или так погреемся?

– Можно и похвостаться! Ты-то как?

– А чего я? Я ещё могу!

Хвостались они долго, так что Марфа Ивановна всполошилась и прибегала за ними: «Живы ли? Тебе-то, Павел, чего содеется, а у Феди-то давление!»

– Да какое его давление! Я его баней омолодил! Сейчас женихаться пойдёт!

– Заканчивай давай! Я уж стол приготовила и до Зиночки слетала, с машиной договорилась, и Димке Фролову позвонила, а оне всё в байне моются!

Уже далеко за полночь Фёдор проснулся в своей горенке, отведённой ему для спанья, поворочался, а потом лёг на спину, с улыбкой вспоминая весёлые шутки и рассказы Марфы Ивановны. Отирая полотенцем быстро и часто растомлённое баней красное лицо, она, посверкивая смеющимися глазами, рассказывала, как они с Валей Поповой ходили за реку в магазин.

– Феденька, слышишь! – говорила она, толкая его в плечо. – Мы бутылочку в магазине купили. Коньяка решили попробовать! Не всё ведь мужикам! К реке подошли – «Давай выпьем, Валюха!» – а стаканчиков-то нет. Не купили, не догадалися! Так что думаешь, придумали! Не из горла же пить. Из скорлупок стали! Яички сырые взяли, маковку облупили, выпили – вот и рюмочки готовы! Напилися коньяка! Валюха сначала не очень хотела – клопами пахнет, а потом расчухала – вкусно! Река долга, широка, а мы идём, песни поём. Так хорошо! Тихо. Снежок скрыпит. В гору поднялись да и пали! Всё из сумки моей раскатилося. Лежу, Феденька, подняться не могу – пьяна, темно, кричу: «Валюха, собирай мою сумку-та!» А она рядом така же ползат. «Всё собирать-то?» – кричит. «Всё собирай, всё моё!» Пришла домой, а Паша, сам-то, спрашивает: «Чего купила?» А я хохочу, остановиться не могу: «Яйца купила!» Полез он в сумку-то, а там, – тут Марфа Ивановна прыснула в ладошку, – дале сам рассказывай!