По городам, где Змий Поганый
Глухую поселил беду,
По деревенькам бездыханным,
По чёрным выжженным полянам
С дубиной на плече пройду.
И перед лесом, тёмным, хмурым,
Стоящим сразу под горой,
Чтоб не споткнуться на смех курам,
Я помолюсь на дальний Муром,
Готовясь к схватке боевой.
Не выдаст правая рука,
И левая потешится.
Уж бить – так бить наверняка!
Намну, поганому, бока
Разбойничку… Почешется!
Тоже Божья тварь…
Под ногами ощущая землю,
Чуя небеса над головой:
«Нет! – кричу склубившемуся Змею, —
Понапрасну, зверушка, не вой.
Не топчи траву когтистой лапой,
Пламенем дубраву не круши
И девчонок нашенских не лапай
В сумрачной ореховой глуши.
Ну, а если учинишь насилье
У слезящейся Плакун-реки,
Чёрные пообрываю крылья,
Огненные вырву языки.
И уже не взвоешь, не залаешь,
Но, влача хвостистый свой позор,
То-то побежишь, заковыляешь,
Уползёшь в ночные бездны гор.
И, к пещерному склонившись устью,
Как случалось не однажды встарь,
Вслед тебе вздохну с наивной грустью:
„Тоже жалко, тоже – Божья тварь…“»
Песня Садко
Ильмень-озеро, выпей сушь,
Ильмень-озеро, сведай дичь,
Разыщи, где свивался уж,
Расскажи, где скрывался сыч.
Дай мне жаркой грозы настой,
На простор впусти корабли
И русалочьей красотой
Губы, губы мне опали.
Ильмень-озеро, отвечай,
Ильмень-озеро, говори:
Или сам не пришёлся, чай?
Или скудны мои дары?
Или песне моей не рад?
Или чёрный пасёшь недуг?
Или я для тебя не брат?
Или ты для меня не друг?
Голова твоя рыбья, Царь,
Не сумеет уразуметь,
Что Краснава – красна с лица,
А душою – черна как смерть.
Ты не ведаешь, рыбья кость,
Что, заехавший далеко,
Я на родине только гость,
Новгородский купец Садко.
Что отмерены мне шелка,
Что отсчитаны мне рубли,
Что гуляют, к щеке щека,
По морям мои корабли.
И не жареного гуся,
Не сердитых небес Перун,
Прихватил с собою гусляр
Удалую седмицу струн.
Ильмень-озеро, я спою,
Ильмень-озеро, на мотив,
На который кладут зарю,
Кровли храмов позолотив.
Нищая артель
Нас из глины, из глины слепили.
Потому и таращим глаза,
И бредём вереницей – слепые,
С кем-то ссорясь, кому-то грозя.
Умилением бельма слезятся,
Приоткрыты слюнявые рты
И на брань, и на смех оборванца,
И на окрик чумной пустоты.
О ночлеге ли жалобно просим
Или ищем пролома в стене,
Но, привратницей изгнаны в осень,
Ковыляем по мёртвой стерне.
Лишь бы в рот не забили подошву
И увядших не вырвали век,
И, шутя, не поставил подножку
Мимохожий дурной человек.
Поводырь наш и трезв, да не слишком.
Над убогой артелью смеясь,
Шебутной и зловредный мальчишка
Завалил-таки братию в грязь.
Так бредём, спотыкаясь и плача,
Подбородки худые задрав,
И чужая нам светит удача
Сквозь листву разогретых дубрав.
И, обобраны лихостью ветра,
Ковыляем – слепец за слепцом…
Но нежнейшую музыку света
Сладко чуять дрожащим лицом.
Матрёна Иванна
Под стать простоте сарафанной
Платка чесучовый лоскут…
Старшую – Матрёной Иванной,
Матрёшками – прочих зовут.
Неважно, которых годочков,
Умели бы в прятки играть.
Глазёнки продрала и – дочка.
Пелёнки стирала и – мать.
Народец смешной деревянный
Всегдашних исполнен забот —
Детишек рожать и поляной
Распевный водить хоровод.
И всякой к обеду – по ложке,
И всякой под сердце – дитя.
И шьют распашные одёжки,
Иголкой по стёжке ведя.
И пялятся дружно в окошко
На санную даль за рекой,
Где утро выходит – матрёшка
Из ночи – матрёшки другой.
И в смене времён непрестанной,
Всех скопом под сердцем нося,
Добрейшей Матрёной Иванной
Склоняются к ним небеса.
III. Колокола
(Поэма)
И была здесь злая и великая сеча для немцев и чуди, и слышен был треск ломающихся копий и звук от ударов мечей, так что и лёд на замёрзшем озере подломился, и не видно было льда, потому что он покрылся кровью.