В-третьих, Фонвизин, вероятно, настаивал на том, чтобы в обоснование конституционного проекта Панин включил теорию общественного договора. Конечно, Панин одобрял захват власти Екатериной в 1762 году и считал, что во внутренних делах России сила имеет большое значение: его брат Петр сыграл большую роль в подавлении Пугачевского бунта. Однако нет никаких свидетельств в пользу того, что Никита Панин, по крайней мере в 1760-е годы, придерживался теории общественного договора по Локку или Руссо. Как и Екатерина, Панин черпал вдохновение в политических теориях Монтескьё и немецких камералистов. Он восхищался хорошо устроенными государствами, в которых вольности дворянства уравновешивали полномочия монарха, а государственные функции были четко разграничены. Фонвизин, со своей стороны, тяготел к Руссо, о чем свидетельствуют его письма из Франции 1777–1778 годов. Мы не знаем, читал ли Фонвизин «Общественный договор» Руссо, но, безусловно, он читал другие его произведения. Томас Барран показал, что автобиографический фрагмент Фонвизина 1778 года, «Чистосердечное признание», опирается на «Исповедь» Руссо и на его же «Исповедание веры савойского викария». Барран также предположил, что «Недоросль» (который мы проанализируем ниже) испытал влияние пятой книги «Эмиля» Руссо. Однако Барран также утверждает, что в своем обосновании права на сопротивление неправедному правителю Фонвизин в «Рассуждении» не следует логике «Общественного договора» Руссо, поскольку, по мысли Руссо, народ никогда не отдает суверенитет государю и не может допустить слепого «подчинения» правительству. Наконец, Барран отметил, что Руссо утвердил Фонвизина в мнении о том, что гражданин вправе критиковать деспотическое правительство [Barran 2002: 110–119]. На мой взгляд, значение Руссо для Фонвизина заключалось в том, что он подчеркивал центральную роль народа в санкционировании политического устройства, то есть самого существования государства. Фонвизин пошел дальше Руссо, отвергнув принуждение или «силу» как политическую стратегию, за исключением случаев, когда народ управляется неправедным государем. Фонвизин был, безусловно, более радикален, чем Панин, который в целом более сдержанно относился к значению общественного в политике и который до 1783 года не решился бы поддержать право народа на свержение деспотического режима.

Для конституционного проекта Панина – Фонвизина была характерна серьезная путаница в отношении разделения властей в будущем правительстве, – в частности наделение Сената некоторыми законодательными полномочиями наряду с судебными. Однако такое смешение было типичным для правовой теории XVIII века, особенно у мыслителей, опиравшихся на Монтескьё, которые считали, что суды несут «исполнительную функцию» по претворению законов в жизнь. В других аспектах это смешение могло проистекать из российских условий или политических обычаев: например, Павел счел, что проект Панина предполагает сохранение исполнительной и законодательной власти «в руках государя», хотя исполнительные полномочия государя Панин частично передал реорганизованным правительственным департаментам, а его законодательные функции – государственному совету и Сенату. Возможно, и Павел, и Панин рассматривали эту роль императора как временно необходимую особенность системы, которая может измениться лишь через десятилетия, но, скорее всего, ни тот ни другой не могли представить себе государство без монарха-законодателя во главе. Более того, и Панин, и другие «царедворцы» Павла призывали молодого цесаревича подражать Петру Великому [Ransel 1975: 282–283]. Фонвизин восхищался Паниным отчасти потому, что Панин брал пример с «прежних» соратников Петра [Ransel 1975: 269–270]. Стремление панинской группы «вернуться на пути, заповеданные Петром» предвосхищало понятное, но странное желание советских граждан послесталинской эпохи «вернуться к заветам Ильича». В обоих случаях «путь вперед» был «путем назад», а блистательная фигура предшественника мешала правильному определению современных проблем.