Ожидая похвалы за столь уважительное отношение к няне, я, тем не менее, чувствовал, что своей откровенностью я вступаю в довольно рискованную конфронтацию с батюшкой. А вдруг он откажется крестить меня?

Но батюшка промолчал, видимо, не желая поутру вступать в богословские споры. Выслушав мою речь, он вскинул голову и как-то странно посмотрел вдаль, а потом – уже пристально – на меня и, казалось, еще больше помрачнел. Затем он снова вскинул голову и строго сказал, подняв указательный палец над головой:

– Не свои, чужие, слова, говоришь, отрок! Ибо сказано в Евангелие от Матфея «…узки врата и труден путь, ведущий к Жизни, и не многие выбирают его». А ты, слава Господу нашему, выбрал этот путь! Но ты еще в когтях сатаны. Очиститься должно!

Через минуту я уже был в купели с теплой водой, и надо мной совершался обряд крещения. В какой-то момент тяжелая рука батюшки властно легла на мою голову и целиком погрузила ее в воду. Видимо, так это и должно было быть при крещении. Я затаил дыхание. Рука стала еще тяжелее и все глубже тянула мою голову вниз. Сдерживать дыхание становилось все труднее. Рука не отпускала. Мелькнула мысль, что что-то здесь не так, что-то не по правилам.

Я начал задыхаться и крутить головой. Рука батюшки, как и прежде, твердо держала мою голову под водой. Понимая, что я вот-вот задохнусь, я начал что есть силы дрыгать руками и ногами. Рука владыки все еще не отпускала. В горло хлынула противная на вкус вода. Но тут рука батюшки ослабела, и голова моя в брызгах взлетела над поверхностью воды. Я громко кашлял, и изо рта и носа текла вода.

Так, впервые в моей короткой жизни мне дано было понять, что слово правды, сказанное не ко времени, вполне может разъединить столь славный союз бренного тела и вечной души. Быть может, батюшка таким странным путем предостерегал меня быть более осмотрительным в наше бурное время?

Тем не менее, крещение оказалось своего рода водоразделом в моей жизни. Это был первый серьезно обдуманный поступок мальчишки, хотя и совершенный по совету взрослого.

Но никакие поездки «в гости» и никто и ничто не могли заменить родную маму и собственную семью.

Дома же в Теплом переулке было очень неуютно, тревожно, а нередко и попросту страшно. Пьяный отец далеко не всегда имел ясное представление о происходящем. Гибель мамы он воспринимал как дурное наваждение, которое можно, хотя бы на время, развеять за рюмкой водки. Сидя один-одинешенек за большим обеденным столом, уставившись на траурную урну с портретом мамы, молодой очаровательной женщины, он лил горючие слезы и заливал свое горе водкой. Он никак не мог поверить, что именно его постигло столь страшное несчастье, и этой чудесной женщины с ним больше нет!

За что? Кого он так обидел, кто ему отплатил столь чудовищной ценой?

Грохнув кулаком по столу, он кричал:

– За что? За что мне такое горе?

И страшно скрежетал зубами. Иногда ему казалось, что кто-то отвечает на этот задаваемый им в тысячный раз столь важный для него вопрос. Тогда он выскакивал из-за стола и, стукнув по столу кулаком, грозно вопрошал:

– Кто сказал, кто это сказал, мать твою?

И, не шелохнувшись, вслушивался в тишину пустой квартиры. Но ответа, увы, не было. И он снова и снова грохотал кулаком по столу и кричал:

– Кто сказал, кто сказал, кто это сказал, мать твою-перемать?

Я как-то после школы влетел в эту комнату, не догадываясь о том, что выяснение вопроса о том, «кто это сказал», было в самом разгаре.

– Это ты сказал!? – грозно выкрикнул мне отец, выбросив в мою сторону руку.

– Нет! Это не я сказал! – ответил я как можно громче, чтобы у него не было на этот счет никаких сомнений, и выскочил за дверь.