Французские власти в эти годы получали нескончаемые жалобы со стороны русского правительства по поводу пребывания поляков во Франции. Вице-канцлер граф К.В. Нессельроде обвинял французское правительство в покровительстве польским эмигрантам, в частности князю Адаму Чарторыйскому, усматривая в этом «великий скандал» и «скандальный беспорядок» [5, т. 15, с. 201]. Решить проблему пытались разными способами: от отправления поляков в Португалию до создания Польского легиона, однако эти попытки не увенчались успехом. В результате неблагонадежных поляков разместили подальше от столицы, в так называемых «польских депо».

В условиях роста патриотических настроений и обострения чувства национального самосознания даже обычные в дипломатической практике компромиссы воспринимались французами весьма болезненно. Что уж говорить о реакции французов на заключение 15 июля 1840 г. Лондонской конвенции по делам Востока без участия Франции! Это спровоцировало в стране бурю патриотического негодования, волну русофобских и англофобских настроений.

Пока в правительстве пытались трезво оценить создавшуюся ситуацию, возмущенные парижане били стекла в британском посольстве и устраивали бурные манифестации на бульварах столицы; в стране уже мечтали о реванше за 1815-й год. По словам Гизо, «новая коалиция против Франции (имеются в виду державы, заключившие Конвенцию 15 июля 1840 г. – Н. Т.) пробудила… еще живые воспоминания о наших битвах против могучих европейских коалиций и породила во Франции брожение, полное гнева и тревоги… При известиях о бедствиях, испытываемых Мухаммедом Али, в стране пробудилось в высшей степени воинственное движение, хотя трудно было определить его характер и масштабы; было лишь желание отомстить державам, которые воспользовались событиями на Востоке, чтобы восстановить против нас коалицию 1815 г. Однако вскоре из воинственного это движение превратилось в революционное. Политическая система Европы и основы французской монархии, границы государства и порядок вещей, существующий в других странах, – все эти вопросы возбуждены были разом; республиканская пресса отличалась обычным своим неистовством; тайные общества активизировали свою деятельность как никогда прежде…» [13, t. 5, p. 344, 382].

Во Франции начались лихорадочные военные приготовления. Были опубликованы королевские ордонансы, согласно которым все бессрочные отпускники призывались в действующую армию; численный состав армии значительно увеличивался. Было предписано сформировать 12 новых пехотных полков, десять стрелковых батальонов и шесть кавалерийских полков. Численность флотских экипажей была увеличена на 10 тыс. человек. На верфях в большом количестве строились новые корабли (пять линейных кораблей, 13 фрегатов и девять паровых судов). Был составлен комитет для разработки плана возведения укреплений вокруг Парижа, заседания которого происходили ежедневно. Как отмечал журнал «Русский вестник», не только во Франции, но и по всей Европе «господствовало убеждение, что стоило только французскому правительству открыть клапан, и революционный ураган распространился бы по Европе…» [6, с. 70].

Во французском общественном мнении было сильно убеждение, что именно тогда у Франции появилась реальная, может быть, единственная возможность попытаться трансформировать Венскую систему и не допустить превращения Франции во второстепенную державу. По словам Ф.Р. де Шатобриана, именно тогда глава правительства А. Тьер «держал в руках судьбы мира». Он упрекал главу кабинета в том, что ему «недостало решимости». Шатобриан писал: «Отдай он приказ напасть на английский флот, и при нашем тогдашнем численном превосходстве на Средиземном море победа была бы за нами; турецкий и египетский флоты, стоявшие в Александрийском порту, пришли бы нам на помощь; поражение Англии воодушевило бы Францию. Можно было сразу ввести стопятидесятитысячную армию в Баварию, можно было захватить какой-нибудь итальянский городок, не ожидающий нападения. Лицо всего мира изменилось бы» [7, c. 559–560]. Тьер, по его словам, «не решился пойти ва-банк; оценив свои силы, он их счел недостаточными, а ведь именно оттого, что ему нечего было терять, он мог все поставить на карту. Мы очутились под пятой у Европы: такого случая воспрянуть нам больше не представится» [7, c. 560].