Население России в значительной степени израсходовало свой социально-психологический заряд, или, по терминологии Льва Гумилёва, свой ресурс пассионарности в 1988–1991 гг. – на свержение тоталитарного режима и приведение к власти Б. Ельцина. Скоропалительная приватизация и ее итоги застали общество, утратившее существенную часть своего протестного потенциала, врасплох. Люди внезапно обнаружили, в каком мире они очутились. Послешоковая всеобщая психологическая усталость и апатия – малопригодная основа для гражданской войны, опасность которой никогда не была сколько-нибудь реальной в 1990-е годы, ибо сами же россияне своими собственными руками создали эту власть. Даже многомесячные задержки заработной платы, ставшие практически нормой после начала реформ, не смогли вывести на улицу людей, деморализованных происходящим. А ссылка на Югославию совершенно неправомерна. В отличие от Югославии Россия не была искусственным послевоенным новообразованием, соединением различных примерно равных (или однопорядковых) по численности дюжины этнических и конфессиональных групп31. Как можно сравнивать, созданный Антантой на руинах Австро-Венгерской империи в ноябре-декабре 1918 г., конгломерат народов в облике Королевства Сербии, Хорватии, Словении и Македонии, получивший затем название – Югославия, с тысячелетней державой, в которой русские составляли более 83% населения?32 Да и в исторической памяти россиян еще не стерлись ужасы Гражданской войны 1918–1921 гг. Иммунитет, приобретенный в тот трагический период нашей истории, долго не будет утрачен. При этом абстрактный характер этой пугающей перспективы подчеркивает ее надуманность. Ведь на вопросы «кто и против кого?» до сих пор никто из оракулов гражданской войны не может ответить.

Поэтому «заслуга» реформаторов в том, что России удалось избежать гражданской войны, вполне соответствует их «заслугам» по спасению России от голода. Истина скорее в обратном: через три года после начала реформ российские руководители своей политикой (неважно, непродуманной или корыстной) все-таки вызвали локальную гражданскую войну. В этот формат вполне обоснованно укладывается десятилетняя война в Чечне, подлинные причины которой остаются тайными до сих пор. Как и то странное обстоятельство, что первые бомбы, сброшенные на Грозный, были предназначены для уничтожения здания национального банка Чеченской Республики. И еще более странное обстоятельство, что только категорический запрет из Москвы (самого близкого помощника президента О. Лобова33) помешал летом 1995 г. уничтожить все высшее командование чеченских вооруженных отрядов, о чем со всей ответственностью свидетельствует генерал-полковник Баскаев, заместитель командующего Объединенной группировкой федеральных сил в Чечне34. По мнению многих экспертов, армия тогда была принесена в жертву корыстным интересам новой номенклатуры. А. Чубайс в те трагические дни прославился фразой: «В Чечне возрождается русская армия! А кто думает иначе – предатель!» «Золотое перо» современной российской журналистики А. Минкин написал, что «так говорить может только негодяй. Если он верит в то, что говорит, – значит, глупый негодяй. Если не верит, но хочет угодить власти, – циничный негодяй, одобряющий смерть людей ради своей выгоды»35.

Итак, все то, от чего должны были спасти Россию реформы и приватизация как стержень реформ, каким-то роковым образом происходило именно после их реализации.

Впрочем, «предчувствие гражданской войны» было еще раз использовано в конце 1996 – начале 1997 г., когда катастрофические результаты приватизации стали настолько очевидны, что в обществе все громче и громче начали раздаваться голоса о необходимости пересмотра ее итогов. Вот тогда в российских СМИ появились многочисленные и грозные предостережения о том, что «новый передел собственности неизбежно приведет к гражданской войне». Таким образом, угрозу гражданской войной российским реформаторам пришлось использовать дважды – и в начале приватизации, и после ее окончания.