Итак, революционные политические изменения представляются в обозримой перспективе малореальными или даже вовсе нежелательными. Негативный опыт прошлого находит выражение в распространенной фразе «лимит революции мы исчерпали». Однако поиск альтернатив этим не исчерпывается. То, что не состоялось в истории, может определить будущее. Эрик Лахман пишет о нереализованных возможностях прошлого как способе посмотреть на будущее: «Контрфактический анализ может быть использован для взвешенных предсказаний о будущем изменении и для конкретизации того, как возможные в будущем события (такие как увеличение численности населения, глобальное потепление, технологические инновации (курсив мой. – В. К.) или перемены глобальной власти) скажутся на государствах, социальных движениях, культуре, семье и гендере. Другими словами, историко-социологический анализ может быть обращен к изучению будущего… Как бы то ни было, неустранимой частью ремесла историка (и исторического социолога) является мышление о нереализованных возможностях» [19, с. 200].

Пока же, говоря о шансах революций, нельзя, конечно, игнорировать и социальные силы контрреволюции. А они состоят не только в единстве элитных группировок и готовности «держиморд» разгонять протесты, но и в господствующем общественном настрое. Напомним снова о различной «глубине» революционных преобразований. Т. Скокпол обоснованно проводит различия между «социальными революциями», в которых наблюдаются «совпадение структурных изменений общества с классовыми волнениями и совпадение политической трансформации с социальной и политическими революциями», в которых трансформируются государственные, но не социальные структуры. Есть также восстания, в которых подчиненные классы бунтуют, но которые даже в случае успеха не приводят к структурным изменениям [32, с. 4].

Смысл марксистской схемы в том, что революции экономически «вызревают», а за политической революцией должны идти какие-то важные структурные изменения и возможность их осуществить (истматовское «противоречие между производительными силами и производственными отношениями» и т.п.). Но вряд ли революции нового поколения в наше время готовятся в стремлении к «освобождению труда», «борьбы трудящихся за свои права» и т.п. Наоборот, ныне это скрытое противоречие «между производительными силами и производственными отношениями» связано, на наш взгляд, с тем, что большинство занятых, особенно в периферийных и зависимых экономиках, объективно НЕ нужны для развития цивилизации. Их ставшие архаичными трудовые функции легко могут быть заменены и автоматизированы уже на нынешнем уровне развития технологий, а завтрашние перспективы для развитых стран в этом направлении просто потрясают воображение. При этом зависимые общества в отсталых странах весьма бедны, следовательно, их население не представляет особого интереса для мировой экономики и в качестве потребителей. И «лишние люди» это если не понимают, то «чувствуют нутром», отчаянно цепляясь за статус-кво и призрак «стабильности». Естественно, что такое упорство еще больше консервирует отсталость отставших стран, лишает их перспектив, но, как ни парадоксально, до поры до времени укрепляет положение их «элит», которые не смогли решить задачи модернизации. Теперь им и поддерживающим их массам остается только «консерватизм», пропаганда собственного «величия» и демагогия «стабильности», субъективно защищающая от травмирующего столкновения с объективными раскладами в мировой экономической гонке.