Но чем же обернулась перезагрузка на деле? В России с началом глобальных экономических потрясений многие с торжеством возвестили «закат Америки», хотя кризис одновременно поставил вопрос и о подлинной цене путинских «тучных лет». В Америке, в свою очередь, немало обозревателей были рады приветствовать «падение России с небес на землю» (19). Даже вице-президент Джо Байден, который первым ввел в оборот термин «перезагрузка», не отказал себе в удовольствии заявить: «Реальность в том, что русские находятся там, где они есть. Они имеют сужающуюся демографическую базу, увядающую экономику, банковский сектор и структуру, которые вряд ли будут способны выстоять на протяжении следующих 15 лет, они в положении, когда мир меняется быстрее их, а они цепляются за нечто в прошлом, что не является устойчивым» (цит. по: 12).

Таким образом, поначалу перезагрузка немногим отличалась от российско-американских интеракций постсоветской эпохи, характеризующихся столкновением ресентимента с высокомерием. Между тем в результате кризиса обе страны оказались в рядах проигравших, и именно это обстоятельство должно было стать реалистичной основой для диалога на основе баланса интересов. Но и здесь ситуация оказалась парадоксальной. Например, Сергей Караганов совместно с рядом коллег из Совета по внешней и оборонной политике сформулировал весьма радикальную программу «большой сделки» – компромисса, нацеленного на нахождение баланса интересов России и США (4). По всей видимости, к ней с пониманием отнеслись близкие к администрации Обамы сторонники реалистического подхода, а динамика двусторонних отношений на протяжении последнего года создавала впечатление, что стороны негласно следуют основным параметрам «большой сделки», когда Россия демонстрирует конструктивный подход в отношении американских интересов в различных регионах Азии и сдержанность на постсоветском пространстве, а США, в свою очередь, воздерживаются от попыток дальнейшего ослабления позиций России в странах СНГ и формирования еще более дискриминирующей Россию архитектуры безопасности в Европе. Но именно негласно. На официальном уровне эти параметры невозможно даже вербализовать, не говоря уже об их переводе в статус комплексных формальных договоренностей. В результате даже после подписания Пражского договора (СНВ-3) и поддержки Россией санкций против Ирана в Совете Безопасности ООН все выглядит как весьма избирательное улучшение двусторонних отношений, или, используя путинскую метафору, «выковыривание изюма из булки». Мало того, вслед за каждым, даже незначительным шагом по пути перезагрузки, следуют заявления или действия, призванные сгладить их эффект, продемонстрировать локальный характер, доказать, что США по-прежнему следуют курсу на «продвижение демократии» на постсоветском пространстве и отвергают любые претензии на «сферы влияния», от кого бы они ни исходили.

Объяснения тому связаны, главным образом, со спецификой формирования американской политики по отношению к России, которая с начала 1990-х годов определялась «негибкими» реалистами и неоконсерваторами, а также внутренними группами, преследующими собственные интересы, – в частности, корпорациями с участием зарубежного капитала и этническими общинами (1, с. 26). Но если перезагрузка пока даже не сумела существенно повлиять на доминантный дискурс российско-американских отношений, то едва ли стоит удивляться, что при первом же серьезном внутриполитическом повороте в США (а таковым стали итоги промежуточных выборов 2010 г. в Конгресс) почти весь позитив перезагрузки может быть скомкан, а то и вовсе отброшен в угоду электоральным перспективам одной из влиятельных групп американской политической элиты.