В качестве аргумента против западной критики используется прежде всего упрек в русофобии (русский вариант излюбленного аргумента, обычно применяемого в международных спорах), а также парадигма пережитой несправедливости, унижений и оскорблений, с помощью которой русская история сводится к картине героического освобождения, к превращению из жертвы в морального победителя в европейских катастрофах ХХ столетия. Для серьезных историков подобная интерпретация нуждается в дополнениях. Однако характеристика крушения Советского Союза В. Путиным как «величайшей катастрофы ХХ века», несомненно, соответствует мировоззрению большой части российской элиты и русскоязычной диаспоры.

В Европе требование «новой архитектуры безопасности» возымело действие не в последнюю очередь потому, что эта формула вызывала позитивные ассоциации с «общеевропейским домом» и переориентацией советской внешней политики и политики безопасности при М. Горбачёве. Мысль о принадлежности России к европейскому культурному пространству и об уникальной «русской душе», обладающей превосходством над западной рациональностью, проникала в сознание собственных, далеко не малозначимых, адресных групп. Хотя эти последние думают скорее о Толстом и Чайковском, здесь могут быть затронуты и эмоциональные струны их сознания в интересах российской политики.

Обоснование усиливающейся авторитарности правления при Б. Ельцине и в первый период правления В. Путина ссылкой на альтернативу «стабилизация или демократизация» обладало известной убедительностью ввиду очевидной опасности для целостности российского государства. Здесь наиболее важной адресной группой были представители западной экспортной экономики, традиционно склонные к сдержанности в политических вопросах. Но и им – ввиду длительного дефицита законности и прозрачности – трудно было согласиться с оправданием замедленной демократизации, отодвигаемой на будущее. Наивное ожидание быстрой победы демократии и рыночной экономики в России, еще десять лет назад распространенное на Западе, повсюду сменилось унылым прагматизмом.

В этом мало что может изменить перспектива пропагандировавшейся премьер-министром Путиным в ноябре 2010 г. зоны свободной торговли и валютного союза «от Лиссабона до Владивостока», даже ассоциирования с ЕС. Слишком высокий уровень политической абстрактности этих рассуждений порицают не только закоренелые критики России. Постоянные попытки представить российскую монополию в качестве гарантии беспрепятственного энергоснабжения Европы обесценили утверждения о неисчерпаемых ресурсах России и взаимодополняемости российских и европейских экономических структур.

Сегодня надежды на однозначное изменение российской внешней политики с целью надежного и интенсивного сотрудничества с Западом основываются прежде всего на возглавляемой президентом Медведевым кампании по всеобъемлющей модернизации страны. Готовности Запада предоставить деньги, знания и машины могли бы способствовать открытость, миролюбие и укрепление законности. Очевидно, московское руководство осознало, что невозможно присоединиться к индустриализованному миру без опоры на решения, оправдавшие себя прежде всего в экономически и технически развитых государствах Европы.

Основные положения объявленной политики – импорт наиболее современных машин и технологий, содействие инновациям путем усиления кооперации в сфере исследований и разработок – позволяют сделать вывод об однозначно технократическом понимании модернизации; вопросы, касающиеся слабостей общеэкономического и институционального порядка, остаются без ответа. Так, даже диагноз безбрежной коррупции в России, поставленный президентом Медведевым, привел лишь к попыткам усиления государственного надзора. Западные наблюдатели в основном приходят к выводу, что в конечном счете речь идет не более чем о поверхностных мерах, которые оставят в неприкосновенности распределение власти и доходов.