Получалось примерно следующее:

Мы собрались здесь, чтобы поговорить о философии. Я начну с такого утверждения, что философия сама по себе нам не дана, не дана, и все, а открывается нам только как бесконечная такая культурная перспектива, разворачиваемая из одной точки, которая находится где-то внутри когнитивного акта, внутри акта понимания. Но акт понимания построен так, что внутрь него мы зайти не можем, то есть – я мыслю, значит, я существую, я как бы выталкиваюсь к существованию вот этой самой мыслью, что я существую, я существую, в то время как я думаю, что мыслю. Я оказываюсь не в том месте, в котором я есть, где находится моя неотменимая ответственность. И вот эта ответственность, вот эта бесконечная форма, о ней говорил Декарт – «я мыслю, когда я мыслю», то есть я Декарт, в то время как я мыслю себя, но в чем? В пространстве вот в этом. Картезианская революция – это такое вот самоопределение мысли в существовании. И тут перед нами возникает проблема причинной связи, невытекания момента последующего из вот этого предыдущего момента. Существование субстанции, поддержание существования этого – это ведь чудо. Чудо не меньшее, чем сотворение мира. С этого и начинается мысль, как суверенная стихия мышления. Что это значит? Я мыслю, когда я мыслю, то есть я причина самого себя, и это значит, что я свободен. Это и есть точка свободы, точка безумия, в которой мы развязаны для бытия, как говорил Мандельштам. Вот эта самая точка, точка ответственности, она – и т. п.

Update: к теме. Галковский, как всегда, точен:

Во всех советских средствах массовой информации с завидной регулярностью печатаются многочисленные воспоминания, аналитические статьи, архивные материалы, эссе, посвященные памяти «Великого Мераба» и содержащие примерно следующие «философские диалоги»:

Иван: Скажите пожалуйста, что мне делать. Я вот тут чай налил, а пить его не могу – кипяток.

Мераб: Жды пят мынут. (Пауза в пять минут)

Иван: Мераб, пять минут прошло. Что делать?

Мераб: Тыпэр пэй.

И далее по Иванушкиным мемуарам:

«Я стал пить. Чай был душистый, теплый. Внезапно слезы подступили к глазам – а Мераб, скромный великий человек, стоял у кухонного окна, облокотившись на подоконник, курил трубку, смотрел на меня и ласково, понимающе, улыбался. Я перевернул допитую чашку донышком вверх, положил ее на блюдце, встал, тихо подошел к Мерабу, скользя шерстяными носками по холодному линолеуму, опустился на колени и поцеловал жилистую, пропахшую табаком руку мыслителя: «Спасибо, Учитель».

Характерно, что шулер именно грузин. Это в советских условиях не настораживало (как это – грузинский… философ?), а придавало дополнительную подлинность. Советскому интеллигенту при одном слове – «Грузия» полагалось глупо улыбаться от нахлынувшего счастья. Знаменитая грузинская интеллигенция, добрый деликатный народ. В промозглом сером Париже на панелях продают себя русские графини, графы-кокаинисты роются в клоаках; а в Солнечном Тбилиси идет джигитовка – целые эскадроны в развевающихся бурках с саблями наголо врываются на горные вершины мирового духа. От всех этих бесконечных джугашвили, ментешашвили, орджоникидзе, берий, окуджав, енукидзе, мжаванадзе, рухадзе, шеварднадзе, георгадзе, а равно противостоящих им, но тоже совершенно НЕИНТЕРЕСНЫХ И НЕ НУЖНЫХ НИКОМУ В РОССИИ, „тицианов“ табидзе и „паоло“ яшвили, а также прочих гамсахурдий русских давно рвет. Так что не дураки же писать такое. Значит – „за деньги“. При этом обращает внимание заданность подобных публикаций. Они всегда появляются к определенным датам или в связи со всякого рода централизованными мероприятиями. Почему это происходит и как конкретно осуществляется – на эту тему можно говорить неопределенно долго. В данном случае важно одно: Мамардашвили не имеет никакого отношения к философии» (Крылов, 2002).