Шестнадцать конфеток и очередная пятиминутка. Совещание наутро. Раздача указаний. Тебе, конфетка, тебе, тебе и, конечно же, тебе. Пятидневочка. Пятиминуточка. Пятилеточка.

Я знаю, умение быть одной – сродни апокалипсису: для всех – хаос, разрушение и смерть-смерть-смерть, как для этих конфеток, а для тебя – откровение. А для одной оной – открытие. Что конфеты, как деньги, как траты, как минуты, как дни и людей, можно не считать. Можно просто есть. Хрустеть ими на зубках. Потом встать. Выпить чаю, сполоснуть кружку, выключить свет, умыться, переодеться и лечь спать. Только не открывай глаз, милый, не просыпайся, иначе она, одна, она, одна – не уснет и не проснется —

Мак Мерфи болтал без умолку. Сигарета в его руке не касалась губ. Он совершенно забывал курить, но как только истлевший окурок гас, оставляя неизменный ожог на указательном пальце, мужчина бросал кусочек оплавленного фильтра на песок и тут же прикуривал следующую. Он говорил обо всем, вспоминая узкие и бесстыдные улочки Хошимина, при этом настаивая на том, что на Фам Нгу Лао делать совершенно нечего, а лучшие удовольствия ждут азартных, смелых и дерзких «за поворотом». Мак Мерфи пил какой-то светлый ром из бутылки с оторванной этикеткой. Он подливал сам себе, но перед каждым разом кивал мне горлышком, предлагая налить. Я отказывался, но смотрел на небритого американца, внешне казавшегося чуть моложе меня, с нескрываемым любопытством. Светлый вьетнамский ром – он для коктейлей в лучшем случае, а пить его вот так – горячим, в тени крытой раскаленными листами железа длинной площадки, террасы с равномерно разбросанными скучными прямоугольными столами, окруженными неизменной четверкой довольно грязных желтых пластиковых стульев, в тени морского бриза, без тени праведного сомнения в качестве и природе потребляемого напитка, – было преступлением. Зверским актом насилия над собственным организмом. Мак Мерфи рассказывал про вьетнамское пиво, которым он якобы упился до чертей, набросился на какого-то монаха, кажется, был крепко побит и с тех пор не верил в бога. Ни в какого.

Я поднял руку, и через несколько мгновений ко мне подошла официантка, туго повязавшая на узкой талии довольно грязный фартук. Она выглядела уставшей, что было немудрено: женщина работала уже четвертую смену подряд, с раннего утра до самой поздней ночи. Мы все знали об этом, потому как просиживали в этом гордовывесочном «Ресторане Линь Хуэ» уже почти неделю, опасаясь, каждый из своих соображений, выходить даже на центральные улицы деревни. Женщина посмотрела на меня и тут же, не дожидаясь ответа, кивнула. «Четыре дня, языковая пропасть, но она уже научилась читать мои мысли», – подумал я. Она взяла мой стакан, и через некоторое время я услышал, как кубики мутного льда упали на дно. Затем сахар, затем концентрированный, варено-переваренный кофе – туда же. На этот раз она не забыла положить трубочку. С ней – приятнее, потому как пить эту крепкую, горько-сладкую кофеподобную жижу невозможно просто так, а если хлебнуть по привычке залпом – будешь кашлять, как туберкулезник из шахты, так, будто твой собственный организм желает тебя убить, ну, или как минимум – вытрясти судорогами всю твою дурь из головы и из желудка. Несмотря на все, вьетнамский кофе – бодрит, как ничто другое.

Мак Мерфи бросил очередной окурок и принялся жаловаться на то, как он устал от мотоциклетного рева в этой стране, и рассказывать про то, как его пятнадцать раз за один единственный день чуть не сбили на мотоцикле в Сайгоне. Я слушал его, надев на лицо привычную, ничего не значащую улыбку не очень внимательного слушателя и уткнувшись взглядом в вывеску над его головой: «Wi Fi: 88889999», криво выведенную красной краской на неприлично белой доске. Прямо над ней развевался на ветру листок с распечатанным на принтере текстом, который призывал арендовать караоке Di Dong Music по указанному в самом низу номеру телефона. Я посмотрел на Мак Мерфи, который уже доказывал Пьеру, что велорикши и моторикши – все суть сутенеры, а по ночам – проститутки и леди-бои. Пьер же молчал, задумчиво рассматривая линию морского мусора на песчаном берегу, беспокойные зеленые волны и, может быть, те рыбацкие суденышки, что трепыхались над водой где-то вдали, почти у линии горизонта. Француз пил в тот день неожиданно пиво, прямо из банки, что было совсем на него не похоже. На все обращения Мак Мерфи он отвечал лишь редкими, презрительными взглядами. Он прекрасно понимал и говорил по-английски, когда в беседу были вовлечены мы втроем, но на американские монологи Мак Мерфи, мне думается, он реагировал так, потому что считал Вьетнам все еще французским, а значит, если уж и говорить здесь на каком-либо иностранном, то только на языке Вольтера и Сент-Экзюпери. Вполне себе стандартное французское высокомерие, когда ты устал сидеть и ждать, а Мак Мерфи все не замолкает.