Второй была чуть более молодая, но от этого ещё более энергичная, беспощадная и непримиримая Нина Родионовна Шопина. Она нас драла, не стесняясь в выражениях и оценках степени нашей «одарённости». Порой складывалось впечатление, что в ответ на очередные выдававшиеся нами полубредовые опусы она просто набросится и легко поколотит своими сухонькими и острыми кулачками. Естественно, на фоне такого образа никто её по фамилии не называл, предпочитая скромно заменять первую букву на «ж».

Зато нас настолько натаскали на латыни, что даже по прошествии десятков лет, к собственному удивлению, порой выдаю вполне грамотные латинские сентенции, всплывающие из глубин памяти. Особенно это нравится французам, которые тоже любят при случае козырнуть какой-нибудь крылатой фразой авторства очередного древнеримского философа, писателя или поэта. Так, выходит, мучился не зря. Хотя случается, и бормочу под нос инъязовскую приговорку «Lingua latina – magna skotina». Перевод, полагаю, излишен, и читатель догадается, что скрывается за этой игрой слов.

Насколько мне известно, у студентов первых курсов технических вузов главный кошмар первого года обучения – это сопромат (физико-математическая дисциплина «сопротивление материалов»). Недаром существует народное изречение «Сопромат сдал – жениться можно». У лингвистов таких кошмаров два: помимо упомянутой выше латыни в эту устрашающую категорию входит также языкознание. У всякого человека, закончившего лингвистический вуз, при упоминании фамилии А.А.Реформатского начинает дёргаться глаз. Его эпохальный труд «Введение в языкознание» с классификацией языков по семьям – это форменное проклятие, боль, слёзы и сопли поколений «грызунов науки» от лингвистики. Сей тяжкий крест, однако, мне, в отличие от латыни, удалось вынести безболезненно.

Особняком стоял русский язык, который вёл этнический узбек, при малейшей возможности гаденько или по-иезуитски вкрадчиво стыдивший и унижавший нас за незнание родного языка. Мол, вы, русские, не ведаете элементарных вещей. При этом к числу откровенных и безнадёжных неучей ни одного человека из нашей компактной академической группы отнести было нельзя.

Себя же он позиционировал не иначе как учеником великого Ожегова, автора знаменитого словаря. Отсвет славы Учителя, в его понимании, в полной мере ложился и на него. Ощущения от общения с человеком, преисполненным чувством самолюбования, сохранились премерзкие. Тем более особых, сверхъестественных знаний, как мне кажется, он не давал. Возможно, просто возникало психологическое отторжение, эмоциональный блок на всё, что исходило от этого субъекта, тешившего себя возможностью оттаптываться на слабых и беззащитных в оправдание собственных неудач. Но опыт подобного общения тоже полезен.

Изрядно промучившись добрую половину первого курса в институте с искоренением имевшегося у меня дикого индийского акцента (как шутила одна из заведующих кафедрой, эдакой помесью квебекского с нижегородским), который нещадно, «калёным железом» вытравливали из меня преподаватели фонетики, я невольно заинтересовался тем, как обстоят дела со звучанием французского в мире.

В МГЛУ фонетички нам доблестно ставили «классическое» парижское произношение, используемое в официальных учреждениях, образовании и СМИ. Оно звучало красиво и благосклонно воспринималось носителями языка. Естественно было слышно, что мы иностранцы, но французы, как правило, затруднялись сказать, из какой конкретно страны. Порой удавалось настолько чисто произнести несколько фраз, что собеседники интересовались, не государством происхождения, а из какого мы региона. Это воспринималось как комплимент.