– А Кисси – это ваша общая знакомая, да? – я прикусил язык и поднял на него округлившиеся глаза.

– Да. Она ему нравилась. Вернее, он хотел… – повторить то, что говорил Ниро́, я просто не мог.

– Он просто хотел её тела, да? – подсказал улыбаясь полицейский.

– Не совсем. Скорее, сделать её своей. Чтобы она любила то же, что он, делала, как он сказал и всё в таком духе. Если бы он просто хотел тела – он бы сделал.

– Вот как. Тогда мне нужно побеседовать с юной леди, – он стал из-за стола и протянул мне руку, – спасибо за беседу.

– И вы не покажете мне фотографии? – я постарался твёрдо подать ему руку, но куда там.

– А зачем? Ты вряд ли смог бы сделать то, что сотворили с несчастным. Поправляйся, Ро́ман.

Меня проводили обратно. В подвале время снова исчезло. Среди серо-зелёных стен и жёлтых ламп можно было только размышлять, чтобы не сойти с ума. После короткого разговора с офицером накатила слабость, стало дурно. Но хуже всего было то, что опять разболелись зубы. Я уже знал, чем это грозит, и прилёг, свернувшись калачиком на кушетке. Как только начало знобить – укрылся. А в голове вертелся вопрос Кисси. Если монстры действительно существуют, то могут ли они вселяться в человека? Или может ли человек стать монстром, если очень захочет?

Я вспомнил, как ещё во времена бродяжной жизни мечтал о том, что смогу быть сильным. Хотел быть самым страшным кошмаром любого, кто осмелится меня обидеть. Становится большим, страшным монстром, который может разорвать человека пополам. Я хотел видеть кровь и мучения врагов. А потом попал в интернат, и эти мысли отошли на второй план. Когда подключаешься к обществу, становишься вроде как участником большой игры, принимаешь правила. Ты понимаешь, какую роль в этой игре исполняешь и знаешь, можешь ли претендовать на что-то большее. Наверное, это и называется смирением.

Боль отвлекла от мыслей. Невозможно сосредоточиться на чём-то, когда чувствуешь себя так, будто поел битого стекла. Я уткнулся лицом в подушку и почувствовал, как от нажатия хрустнул и зашатался очередной зуб. Захотелось вытолкнуть его, но кончик языка попал в соседнюю лунку. Боль отошла на второй план. Вместо выпавшего вчера зуба рос новый, и он был каким-то неправильным. Мне ужасно захотелось найти хоть что-то отражающее, но в палате ничего похожего не было. Нужно было идти к Павле.

Я собрался с силами, сел, но не успел слезть с койки – медбрат вошёл в палату вместе с Нерсе и ещё одним врачом. Розовощёкий полноватый улыбчивый господин был больше похож на ведущего цирковой программы. Его круглое гладкое лицо и редкие светлые волосы на красноватой макушке делали голову мужчины похожей на раскрашенное яйцо, которое запихнули в горловину костюма. Хотя может это мои бредовые ассоциации. Он внимательно посмотрел на меня через маленькие кругляши очков. Пухлые губы сложились в овал, а брови забавно взмыли вверх.

– Минка, да мальчику совсем худо!

– Вы преувеличиваете, доктор Сморрок, он всегда выглядит болезненно, – врач присмотрелась ко мне, – хотя, наверное, в этот раз вы правы. Ро́ман, как ты себя чувствуешь.

– Плохо, – прошептал я, изо рта выскочил расшатанный зуб и покатился под ноги вошедшим.

– Павле, неси капельницу, – коротко распорядилась Минка и подошла вместе с гостем.

– Это то, о чём вы говорили? – мужчина смотрел на меня, как на занятную вещь. Нерсе только кивнула.

– Ложись и открывай рот, Ро́ман. Смотрите.

Я лежал, ощущая, как от лихорадки всё сильнее трясёт, и пытался не слишком дёргаться. Сознание плыло. Я видел в стене окно, а за ним чёрных птиц, которые смотрели в комнату, сидя на деревьях. Они иногда встряхивались и каркали, словно ждали чего-то. Голоса склонившихся надо мной врачей долетали издалека. Всё пространство окна заняла тёмная фигура. Это был как будто огромный ворон с человеческим телом или человек с птичьей головой. Я видел его блестящий жёлтый глаз, который пялился сквозь стекло на меня.