До наступления учебы нас использовали как неквалифицированную рабочую силу. Из основного строительного материала этих мест – навоза, сена и глины – мы целыми днями лепили большие кирпичи – «саманы», а потом строили из них всякие «времянки» для различных вспомогательных служб и караульных помещений. К слову сказать, в них было теплее, чем в наших учебных бараках. В порядке шефской помощи ездили на поля к казахам, убирая и складывая в кучи мелкие водянистые помидоры, которые ими тут же разворовывались по своим телегам. Взводу, который направлялся на полевые работы, обед выдавался «сухим» пайком: консервированная свиная тушенка, хлеб, вода, сахар и чай. Раздобыв у бригадира казахов здоровенный казан, мы сами готовили себе харч. Но не вдруг – сначала надо было найти топливо для костра, отмыть и отскоблить котел. Глядя на наши старания, на то, как ребята старательно отдраивают этот котел, бригадир-казах никак не мог взять в толк, зачем это делается. Плесни в котел воды, поставь на костер и обед готов. Уже давно разгорелся костер из набранных сучков саксаула и засохших лепешек скотины. Но вот, наконец, работа закончена, но и время, отведенное на обед, – тоже. Бригадир, покуривая в стороне, поглядывает на часы. Но «солдат без харча – не солдат», и мы не спеша заливаем котел водой, медленно вываливаем туда тушенку и кучу честно заработанных помидоров, достаем папиросы «Беломор» и начинаем ждать. Через полчаса «непотребный» запах свинины приподнял из зарослей травы головы расположившихся неподалеку на обед мусульман. Достав свои ложки, мы чинно приступаем к трапезе. Наелись досыта, но в котле еще осталась ровно половина. Предлагать казахам – сочтут за оскорбление. Вылить – не поднималась рука. Перекурив, мы снова принимаемся за ложки. Доели все и в полном блаженстве развалились у догорающего костра и задремали. Бригадир, понимая, что на сегодня мы уже не работники, молча сел на свою скрипучую телегу и укатил. А нас разбудил гудок приехавшей за нами машины. Но положенный ужин в столовой тоже был съеден без остатка.

Иногда нас поодиночке вызывали на какую-то «мандатную» комиссию. Низенький, ничем не приметный, с серьезным выражением лица капитан, медленно листая наши дела, допытывался, что делал каждый из нас до спецшколы, чем занимались родители, бабушки и дедушки до революции, спрашивал, какого мы происхождения. Я вспомнил, что во время войны в восемь лет штамповал военные пуговицы, стирал с матерью запекшиеся кровью, изрешеченные пулями армейские телогрейки, таскал ведрами воду с другого конца квартала. В школу ходить было не в чем. После того, как в пустой центральный универмаг завезли с брезентовым верхом и на толстой деревянной подошве ботинки для сталеваров, можно было появляться на улице. Но морозы в тот год были крепкие… А какого я был происхождения – не знал. Много позже об этом поведала мне мать. Мой дед по отцу – Тихон, имевший высокий духовный сан и служивший еще при царе в российском посольстве в Турции, узнав, какие испытания на выживаемость достались его внуку, затосковал бы на том свете. О нем положительно отозвался в своей книге «Красные орлы» главный политработник Советской Армии Голиков (инициалы не помню). Другой дед по материнской линии – Степан, которого мне довелось застать, был техноруком крупной фабрики. Далекий от политики, он успешно работал на той же должности по приглашению советской власти как высококвалифицированный специалист. Словом, рабочим происхождением я похвастаться не мог.

После таких бесед количество наших «салаг», особенно прибывших с аэроклубов, заметно поубавилось. Этот капитан потом всегда сидел в своем маленьком кубрике, как раз у крыльца нашего барака, где мы собирались покурить. Сквозь слегка отодвинутую занавеску было видно, что он, трудяга, все пишет и пишет. В общем, мужик был хороший – никогда не делал нам замечаний, даже если мы, увлекшись спором, сильно орали и сквернословили. После этой строгой проверки за все время работы в авиации меня никогда и никуда не вызывали.