А кто после старцев, из совсем другого ряда, – Блаватская[13], Рерихи, Даниил Андреев, в конце концов? Нет, нет, смущение не позволяет нам каким-то образом объединить их с преподобным Серафимом, и смущение это вполне оправданное: тут несовпадение полное.

Все-таки не случайно рассказ о Данииле Андрееве и «Розе Мира» мы начали с Серафима Саровского, который будет нам отныне сопутствовать. Дело не только в том, что Даниил Андреев был православным, перед смертью исповедался православному священнику и, насколько известно, от «Розы Мира» на исповеди не отрекся. Еще важнее то, что будущее возрождение России он связывал именно с православием: «Он говорил, что Россия – святая земля, центр мира, от нее все и произойдет, причем опорой здесь будет православие»[14]. Серафим Саровский, чья икона была с ним и на фронте, и в тюрьме, для Даниила Андреева – важнейшая составляющая мистического опыта, его проводник, вожатый по Небесной России.

Вот как об этом рассказывается в «Розе Мира»: «В ноябре 1933 года я случайно – именно совершенно случайно – зашел в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула теплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне чрезвычайно трудно говорить, да еще в таком протокольном стиле. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий, тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то тайная дверь души, и слезы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно, как знатоки всякого рода экстазов и восхищений назовут и в какой разряд отнесут происшедшее вслед за этим. Содержанием же этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита[15] ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлем».

Что это, видение мистика? Вдохновение поэта, вынужденного писать «в протокольном стиле»? Его собственное подсознание, опосредующее себя в образе святого Серафима настолько, что кажется, будто он явился извне? А может быть, прельщение дьявольское, чары сатанинские, бесовское наваждение? Среди читателей Даниила Андреева и близких к нему людей, безусловно, найдутся готовые ответить утвердительно на первый вопрос – да, мистика, как и согласиться со вторым утверждением – да, вдохновение. Найдутся и склонные таким же образом ответить на третий – да, подсознание.

К примеру, воспоминания столь преданной Даниилу Андрееву, почти влюбленной в него Ирины Усовой: «Когда в общей камере тюрьмы все засыпали, он погружался примерно в то состояние, в какое впадают индийские йоги путем чрезвычайного сосредоточения (что-то близкое к “самадхи”[16]). Даня называл это состояние “трансфизическими странствиями, которые совершались во время сна отсюда, из Энрофа[17] России”. Он пишет: “…смутные образы дополнялись другими неоценимыми источниками познания – трансфизическими встречами и беседами”. Во время этих бесед он слышал голоса, которым верил беспрекословно, и сказанное ими воспринимал за абсолютную истину. В частности, ему был назван ряд имен великих русских талантливых людей и деятелей, и кто из них удостоился в посмертии. Я прочла этот маленький отрывок (из “Розы Мира”. –