В старших классах я смотрел на Дудочкину, когда она отвечала у доски, уже никак не примеряя к себе, – что толку? Нас, «малышей», всерьез не воспринимают.

– У Дудочкиной бедра широкие, – подметил как-то Щукин.– Ей рожать будет легко.

Стасик на моем месте, вероятно, пожелал бы, чтобы Дудочкиной, с такими ее задатками, не попался только кавалер, злоупотреблявший сигаретами «Вега». Я же пошел на поводу у Щукина и внимательно рассмотрел Дудочкину на предмет ширины ее бедер, прикрытых короткой юбкой школьной формы, однако ничего чрезмерного не углядел.

– А ножки – как у козы рожки.

Высокая, худощавая, и чувствовалось, она, в отличие от Селезневой, вширь не раздастся никогда.

– Жаль только, что плоская, – продолжил Щукин оценивать одноклассницу.

Ну, это он в сравнении с той же Селезневой. У Селезневой раньше всех из девочек класса наметились сиськи, на что тотчас обратил внимание мой сосед Рома (сын дяди Жоры). Старший брат Селезневой приходился Роме товарищем.

Я ринулся в бой! Из кожи полез вон, пытаясь приударить за взрослой девушкой, своей бывшей одноклассницей, Таней Дудочкиной, встреченной через три года после окончания школы, которая раньше была выше меня ростом – причем, во всех смыслах, пожалуй, – да и теперь вовсе не было уверенности, что до нее дорос. Тремя годами раньше подобное попытался проделать Стасик с Ларисой Печенкиной, и это окончилось для него провалом. Теперь – я. Однако увлечение Стасика и близко не стояло рядом с той дикой страстью, какой я воспылал к Дудочкиной!

Она слушала мои песни под гитару – я выкладывался на полную катушку. На квартире у Боба, где собралась наша вновь образовавшаяся компания, я танцевал с ней под группу «Воскресение» (как волновали эти песни!). Не на пионерском расстоянии, как когда-то в лагере с Ирой Тофиковой, а прижимая к себе по-взрослому, и Дудочкина не была против. На улице я обнял ее за плечи и с трепетом почувствовал, что ее рука легла мне на пояс в ответ.

Мы отправились в поход на природу, и там она, с некоторой заминкой, правда, как бы взвесив все окончательно, но уступила моему напору и позволила себя целовать.

– Балдеешь, Уремин? – спросила в палатке, когда лежали вместе, и я шаловливой ручонкой забрался ей под свитер, дабы проверить одно утверждение Щукина.

– Еще как! – ответил честно. Должен был признать, что где-то Щукин, может, и был прав, но в защиту Дудочкиной песня Высоцкого:

У ней такая маленькая грудь,

И губы, губы алые, как маки.

Уходит капитан в далекий путь

И любит девушку из Нагасаки.

Я не выпускал свою «добычу» из лап и «балдел» в течение всего похода. Удивлялся: «Что происходит? Это чудо? Я и Дудочкина!» В школе она у меня стояла на таком высоком пьедестале!..

Это была лучшая осень в жизни. Я ощущал, как течет и уходит время. Каждая сигарета была будто последняя. В душе поселилась щемящая тоска. Было жаль, что все пройдет. Я словно не жил наяву, а уже перенесся в будущее и лишь вспоминал о том, что на самом деле прошло и никогда не повторится.

Начавшаяся после академического отпуска на новом курсе учеба была прервана ошеломляющей новостью: нас срочно отправляют за тридевять земель, в порт на сибирской реке, где не хватает рабочих рук, – спасать северный завоз. До этого Боб успел в курилке познакомиться с солидным джентльменом с пышными черными усами и густой холеной шевелюрой, лицом напоминающим известного композитора Яна Френкеля. Его звали Эдуардом Бодровским. Странно, Эдуард, вовсе не похожий на забитого человека, держался особняком. Разгадка такого поведения была быстро найдена: он также новичок здесь. Шалопай почище нашего – вечный студент! Успел не только отдохнуть в «академе», но и отслужить в армии, а теперь восстановился. Гулянки до добра не доводят! Так что нам с Бобом еще было куда «совершенствоваться»… Стали держаться втроем.