К обеду стало жарко и пыльно. Вторую остановку для перемены лошадей сделали в Нойенбурге, там и обедали. Генерал завел с немцем-трактирщиком экономическую беседу; хозяйские дочки в наглухо закрытых платьях, белых чепцах и передниках любезно улыбались посетителям и делали книксен, разнося миски с едой и кружки с пивом; вопросы на русском или французском языке ставили их в тупик. Пушкин игриво подмигивал им, вертел головой, разглядывая мебель, утварь, немцев в темных сюртуках и круглых шляпах, потягивавших пиво в углу, но со вниманием выслушал доктора, когда тот объяснил, что немецкие колонии в Екатеринославской губернии существуют уже тридцать лет и населены меннонитами, подвергавшимися гонениям в Пруссии и приглашенными в Россию императрицей Екатериной. Им позволили исповедовать свою веру, освободили от службы – гражданской и военной, обязав за это содержать в исправности дороги и мосты, принимать на постой войска и платить поземельную подать. Меннониты отвергают насилие, поэтому у них нет даже судов и тюрем. Все свои дела они решают на общем сходе. Долгое время их колонии управлялись иноземцами; с недавних пор этим занялись русские, и с нынешнего года въезд в Россию новых поселенцев приостановлен.

– Впрочем, вы это знаете лучше меня, – добавил Рудыковский. – Вы, кажется, служите в Комитете по делам колонистов?

– Кажется, – улыбнулся Пушкин, и его серьезность мгновенно сменилась весельем.

За порогами места сделались еще живописнее: посреди реки высились скалистые острова со стройными рядами сосен, поросшие лесом берега будили воображение, напоминая слышанные в детстве сказки о богатырях и разбойниках. У селения Айнлаге, которое ямщики по привычке называли Кичкасом, Днепр сужался до двух сотен шагов; там устроили переправу. Лошадей выпрягли, экипажи вкатили на плоты. Стоя на высоком правом берегу и глядя на песчаную отмель левобережья, к которой уже устремились первые лодки, генерал Раевский сказал, что именно здесь печенеги устроили засаду на войско князя Святослава, пытавшееся преодолеть пороги в ладьях. Здесь оборвалась жизнь великого воина! Ноздри Пушкина раздувались, глаза блестели – должно быть, ему слышались крики, свист стрел, плеск воды, конское ржание… Николай Николаевич спросил его с усмешкой, уж не сочиняет ли он поэму о киевском князе; тот ответил ему в тон, что в этом особом случае согласен с Карамзиным: Святослав был великим полководцем, но не великим государем, ибо славу побед уважал более государственного блага. И тут же начал рассказывать, как видел своими глазами побег двух разбойников из екатеринославского острога: они утопили стражника, а сами, хоть и были скованы друг с другом, сумели доплыть до острова, дружно плеская ногами.

На переправу ушло часа два. Когда лошадей снова впрягли и все расселись, ямщики собрались ехать по дороге к Александровску, но генерал приказал им свернуть в степь.

Ужинали в Камышевахе, где почти не оказалось мужиков – только бабы, старики да дети малые. На расспросы генерала нехотя отвечали, что мужики в поле, при табунах, уехали по другим делам. Все больше хмурясь, Николай Николаевич решил не останавливаться на ночлег и ехать дальше.

Заходящее солнце вызолотило окоём и высеребрило степь, в сгустившейся небесной синеве проклюнулись первые звезды. Тяжелая поступь уставших лошадей и скрип колес не заглушали степной музыки – пересвиста сусликов, стрекота кузнечиков, цвиньканья каких-то птах, редкого уханья филина. Спали сидя, обложившись подушками. Поутру, когда остановились позавтракать, оказалось, что Пушкин снова дрожит в ознобе. Учитель вернулся в коляску. У кареты больного ждал Рудыковский со стаканом мутной жидкости в руке.