– Прости, Риннэ.

– Ты вырвал сердце из моей груди!

– Риннэ, оставь. Откуда пафос?!

– Не знаю… В памяти осталось от людей, – задумчиво произнесла Риннэ.

– Сама ты виновата. Себя вини за то, что «вырвано из твоей груди». Ты просто злоупотребила доступностью моего интерфейса и влезла в память. А я, дурак, сидел и вспоминал. Вернее, размечтался. Ты сидела рядом, как в кино. А если бы ты в душу не залезла, возможно, всё во мне перегорело. И потихоньку всё наладилось опять. А так…

– Давай забудем и наладим отношения, как прежде!

– Как прежде уже не выйдет. Ты меня опустошила. Я равнодушен стал к тебе. Доверия не стало. Теперь уж точно, давай забудем всё, что было. Ты будешь так же поступать со мной всегда, и у меня не будет собственного внутреннего мира. Я буду вечно перед тобой открыт и просто гол всегда. Нет. Теперь я для тебя закрыт. Ты больше не проникнешь в мою душу. Я всё-таки устроен быть свободным, – Корэф поднялся, сняв с плеча чужую руку, и вышел быстро и решительно. Он торопился потому, что знал немного Риннэ. Промедлит, и она успеет вырваться из шока и вцепится в него – не оторвать.

Риннэ осталась на софе сидеть. В отчаянии опустились на прижатые колени сложенные вместе руки. Глаза уставились уже не в дверь, куда-то в стену. Следа не стало от самоуверенной и гордой роботсвумэн. В ней что-то медленно происходило. Она искала считанный из памяти Корэфа своей соперницы портрет. Искала в центральной базе данных, но не нашла.

«Но так не может быть! – схватилась Риннэ. – Нет, почему же, может, если это человек», – злорадно прозвучал ответ.

Риннэ заходила быстро по комнате, в размышлении голову склонив и руками грудь обняв. Не ревность её по комнате метала. Её замучил страх его лишиться. Вдруг круто повернулась и произнесла:

– Ну, с этой-то я справлюсь быстро! Без труда. Я знаю офис, где они сидели, и сообщу полиции об этом. Полиция пусть её найдёт. И пусть изолируют. Отправят к жалким её людишкам в их лагерном раю в горах. Пусть там, вдали, стареет и ветшает. Я поборюсь! Мой Корэф! Мой! – от бешенства, наверное, Риннэ метала молнии в коротком замыкании.

Как ноги привели его к Анжи, Корэф не помнил, но он стоял перед её дверью. Анжи открыла. Корэф как ворвался, не поздоровался:

– Анжи, хочу тебе сказать, с тобою поделиться. Мне тревожно.

– Садись. Я слушаю.

– Мне кажется, должна беда случиться. Предчувствие во мне наружу рвётся. В себе не в силах удержать. Анализ всего, что происходит как часть истории глобальной на планете, привёл меня к ужасным заключениям. Пока всё выглядит красиво, мирно. Но держится всё это на последних нитях. Я знаю хорошо историю. Она всё время повторялась. Война и мир чередовались. Мне кажется, я знаю, почему. Из-за звериного происхождения людей. Но люди создали и нас себе подобно.

– Ты прав, Корэф. Мораль людей ничем не отличалась от звериной: отнять и поделить добычу, главенствовать и царствовать над всеми, других заставить на себя трудиться. Тогда добро от зла не отличались. Добро творилось злом и добывалось причинением зла. Потом мораль очеловечилась, зло стало аморальным. И всё равно мораль – это вуаль, которая звериность прикрывает. Морали нет, когда она вуаль, как фиговый листок, легко сдуваемый ветрами. Её полупрозрачность провоцирует инстинкты. Под маской праведности скрывается всегда флакончик с ядом зла. Смешались представления людей. Не различают в большинстве, кто гений, кто злодей.

Корэф кивнул и как бы сам с собой заговорил:

– Да. К тому же при всём смешении народы братьями не стали. Хотя в «святые братства» столетьями вовлечь пытались! Но сами же конфессии, пропагандируя мораль любви и близости людей, народы кровью разделяли. Заканчивался праведников спор лишь геноцидом и войной. Призыв к смирению звучал командой «смирно стой» и именем святых на смерть бросали. По факту всё же без никакой морали брели народы ненасытными стадами. Патриотизм стал нравственности идеал, и объективно было то необходимо.