Ему делалось приятно от такого плана, пускай он и не представлял его в деталях, но все равно заказывал Китти третий коктейль и вовсю ее обнимал, а она смеялась и выглядела полной наивностью.

Наутро, хоть голова и трещала, Дима оценил все театральное мастерство «токийской кошечки». Европейская обманщица стреляла бы глазами или отводила их влево и вверх, а кто из них читал «Психологию», то вправо, потом по кругу, на секунду задержав взгляд на собеседнике, – сколько таких сцен он наблюдал в судах и во время следственных экспериментов. Еще с десяток лет на должности юриста – и он бы стал знатоком лукавого женского взгляда, но… в европейском его исполнении. В Азии нужно больше практики. К примеру, Китти краснела от каждого прикосновения и даже раз сказала по-английски: «Я стесняюсь». И как Дима не обратил внимания, что из тысяч английских слов Китти знает только эти?

– Японское колдовство и ничего больше! – чертыхался герой-любовник, в третий раз выворачивая карманы посреди незнакомой комнаты, где из всей мебели на стене висел крошечный телевизор, а на полу валялся измятый матрас.

Но даже с третьего раза в карманах не появилось ни одной бумажной денежки, только обильно высыпались медяки. Зато кредитные карточки, с которыми Дима связывал одновременно и финал своих взаимоотношений с кошечкой-воровкой, и безопасное обналичивание своего немецкого счета, преспокойно лежали в сумке, в тайном кармашке.

– Да, Бог есть, японский Бог!

Дети спасут мир

Дима аккуратно выглянул за дверь и обнаружил там длинный коридор без окон, оканчивающийся большим холодильником. По этому гиганту он вспомнил вчерашнее карабканье по лестнице, молоденькую таксистку-женщину, которая на пару с Китти провожала моряка до самой двери отеля и которую при этом удалось и обнять, и чмокнуть в щечку. О, каким отменным был вчерашний день с плаванием на катере по большим волнам, поездкой в скоростном поезде, прогулкой по городу!

Без зазрения совести – «меня и так Япония обокрала, теперь и пива нельзя, чтоб успокоиться?!» – Дима достал из холодильника три бутылки, принадлежавшие неизвестно кому. В комнате можно было только обрушиться на матрас и включить телевизор, что он и сделал. Шла детская программа, он пошарил по каналам, но от говорящих голов и непонятной рекламы снова вернулся к передаче для самых маленьких. Что-то притягательное было в невинных сюжетах – никто никого не обманывал. Хоть на экране и появлялись взрослые, но и они были подчинены негласному закону детского мира. Удивительным образом главным персонажем, режиссером и актером был какой-то карапуз. Не отрывая глаз, Дима смотрел, как он движется, повелевает взрослым проделывать всякие штуки, и те беспрекословно его слушаются. Зрителю делалось понятно, что сюжет строится не от задумки умудренного жизнью сценариста, а прямо там, на съемках, и задача больших людей – только подыгрывать, не нарушая детской воли.

Программа была чересчур правдоподобной! Все совсем как в жизни: карапуз набрел на барабан не барабан – одним словом, гремелку, и стал как попало стучать по ней: бум-бам, бум-бом. Ни мелодии, ни ритма, один шум. Тут бы остановить озорника, но никто не вмешался, а карапуз продолжал себе стучать – и все это в эфир, все без перерыва на рекламу.

Дима смотрел и удивлялся такому непривычному зрелищу: «Когда же ему надоест колошматить?» Будто повинуясь Диминой воле, барабанщик оставил свое орудие и… взялся за другую гремелку, сопровождая какофонию звуков подобием пения, похожего на мычание и урчание одновременно. Все это шло и шло в эфир, околдовывая Диму абсурдностью и очарованием смелой подачи материала.