Лешка проснулся от холода, да и по нужде приспичило. Он отодвинул дверь. В лицо брызнуло солнце. Он брызнул в ответ, после чего повернулся в угол, где спала Вера и проорал:

– Верка! Вставай!

– Ой, где я?

– Вставай, вставай! Пойдем за добычей. Санитарный поезд еще не ушел.

Беспризорники вылезли из теплушки, двинулись к вокзальчику, чтобы сполоснуть лица под краном и напоролись на наряд милиции. Их задержали и к вечеру отправили в детприемник-распределитель.

Вера была испугана. Лешка успокаивал её:

– Чего ты дрейфишь? Посмотрим, что за контора. Если что – слиняем в два счета.

– А, что мы там делать будем?

– Не знаю. Но хотя бы помоемся. Я в бане месяца три не был.

Всё Задвинье было в сирени. Но не в той, вульгарной, в линялом фиолете, которую Лешка привык видеть в деревенских палисадниках. Нет! Здесь сиреневые кущи были роскошно убраны махровыми кистями, окрашенными в интенсивный фиолетовый цвет с оттенками от голубого до розового. Подчеркивали щедрость картины отдельные включения белой сирени. И аромат! Запах юного лета и чего-то доброго, многообещающего.

А еще тюльпаны! Красные и желтые. Яркие и веселые, как королевские солдаты. На всех клумбах! Лешка удивлялся: «И чего цветы никто не рвет? У нас их давно бы смели под корень».

Детприемник, куда доставил его милиционер, размещался в красивом двухэтажном доме, обнесенном остекленной верандой, некоторые окна в которой были выбиты. Лешка решил, что раньше в этом доме жил буржуй.

Размещался дом в уютном садике, конечно, с сиренью и тюльпанами. Лешка ходил по газону перед домом и собирал разбросанные там и сям простыни, одеяла, табуретки, подушки и т. п.

Когда он прибыл в дет. приёмник, то попал первым делом в санитарный блок, где всю его одежду сожгли в печке. После помывки под душем ему выдали чистую одежду. Она была необычной: оранжевые штаны, клетчатая рубашка и зеленая курточка. Объяснили, что все это американское.

Затем его накормили и сказали, чтобы он ждал дальнейших распоряжений. В ожидании оных он бродил по дому, изучая его планировку. В помещениях было пусто. Он был единственный воспитанник.

Прежние обитатели распределителя оперативно покинули его, а новые еще не прибыли. Вернее не покинули, а их покинули, т.е. экстренно растолкали по детдомам, спец. школам, ФЗО, спец. училищам. А приключилось это потому, что двадцать пять воспитанников, содержавшихся в распределителе подняли бунт, устроили тарарам. Что-то им не понравилось за завтраком.

Со свистом, криком, матом они переворачивали койки, крушили тумбочки, ломали столы. В распахнутые окна выбрасывали на улицу мебель, подушки, постельные принадлежности. Кто-то из пацанов писанул подушку и в воздухе замельтешили перья.

Воспитательница Глафира Федоровна вызвала подмогу. Прибывшая милиция быстро угомонила буянов, после чего началась их рассортировка.

Глафира Федоровна выглядела лет на пятьдесят. Это была сухощавая женщина с высоко поднятой головой, осененной копной густых седоватых волос. Под стеклами больших очков просматривались внимательные, строгие глаза. Брови имела слегка нахмуренными, губы – плотно сжатыми.

Родилась она в Риге в русской семье. Родители постарались в трудное послевоенное время дать ей хорошее образование. Во времена Ульманиса она преподавала в русской гимназии латышский язык.

В систему МВД она подалась чисто из меркантильных соображений: оклад хороший и продуктовые карточки повышенной категории. Как воспитатель специального детского учреждения выглядела она очень даже хорошо. Воспитанники её слушались и уважали. Это благодаря её влиянию недавний детский бунт не перерос в стадию физических расправ.