Какого же было его разочарование, когда он увидел бредущего по коридору Рыльского – этого ненавистного ему типа под номером «два» (первым был Могильный) – врага его любимой докторши! Трясогузов от обиды и возмущения даже выключил мотор на коляске. Неминуемая встреча должна была состояться через минуту-полторы, и Трясогузов, чувствуя напряжение в горле, уже готов был издалека крикнуть что-нибудь обидное этому нескладному очкарику.

Рыльский шел и улыбался: Трясогузов видел его кошмарную улыбку и от этого было еще противнее – враг Маргариты радуется встрече с первым попавшимся ему человеком, не ведая того, что испытывает к нему тот человек.

Как только Рыльский оказался на расстоянии вытянутой руки, и уже протянул было эту руку, Трясогузов демонстративно отвернулся, не желая с ним здороваться. Рыльский стоял с протянутой рукой, терпеливо ожидая, что толстяк проявит мудрость и не будет лезть в бутылку, но Трясогузов мудрости не проявлял, и по-прежнему, не поворачивая головы, сопел от ненависти к Маргаритиному неприятелю.

Рыльский продолжал улыбаться, хотя уже понял, что Трясогузов не изменит к нему своего отношения, по крайней мере, в ближайшие несколько минут. Он убрал руку за спину, и тут же перестал проявлять к толстяку какое бы то ни было радушие.

– Что вы здесь делаете? – строгим голосом спросил он Трясогузова.

Толстяк, очевидно, не ожидал, что Рыльский так к нему обратится, и это, честно говоря, немного выбило его из колеи. Он растерянно посмотрел на Рыльского и ответил:

– Заблудился.

Рыльский медленно кивнул.

– Продолжайте, – сказал он, не изменяя строгого тона.

Трясогузов не понял, что вообще сейчас произошло. Еще минуту назад он готов был наброситься на Рыльского с кулаками, а тут вдруг почувствовал такое бессилие, будто только что возил на гору мешки с цементом. Пот заливал ему лицо, спина была мокрая, к тому же появились странные ощущения – задрожали ноги. Толстяк беспомощно посмотрел на доктора, но тот, не отрываясь, глядел на его ноги.

На секунду Трясогузову показалось, что лицо Рыльского будто стерлось, превратившись в блин телесного цвета, и от этого «блина» исходил странный приказ: «Встань и иди!»

«Да ладно!» – подумал Трясогузов, но в ту же минуту его руки уперлись в подлокотники и подняли его тело на несколько сантиметров. Он испугался, что сейчас рухнет на пол, но руки крепко держались за подлокотники, а ноги вдруг сделались для него опорой: он встал с кресла!

– Не может этого… – успел сказать вслух толстяк, ожидая, что в любой момент может не удержаться и упасть. Он посмотрел на стены туннеля, но они были от него так далеко, что он не смог бы до них дотянуться, если бы начал заваливаться на бок. С надеждой он вновь посмотрел на Рыльского: тот снова улыбался, и теперь его улыбка не казалась толстяку столь ужасной, как это было пять минут назад.

Трясогузов стоял на собственных ногах. Он случайно опустил голову и увидел, что его руки отцепились от кресла, и он, без их помощи, стоит рядом с ним. Ноги по-прежнему дрожали, но это было почему-то не страшно. В груди бешено колотилось сердце, а пот продолжал заливать глаза, попадая в открытый от удивления рот.

Толстяк хотел что-то сказать… Надо было что-то сказать… «А надо ли вообще говорить?» – лихорадочно подумал Трясогузов, но его губы не слушались: они также мелко дрожали, как и его ноги, как и все тело. Он чувствовал, что не может больше так стоять и умоляющим взглядом посмотрел на Рыльского. Но тот, не отрываясь, по-прежнему глядел на ноги Трясогузова, что-то шепча при этом тонкими бледными губами. Толстяк не старался прислушиваться к словам Рыльского, прекрасно понимая, что лично к нему они не относятся. В голове крутился только один вопрос: «Что же это? Что же это?»