Фриц Штайнбрешер хочет выведать мое отношение к Германии, мои чувства к ней. Он начинает исподволь.

– Дойчлянд ист шене лянд, ништ вар?307

– Вас майнен зи: дойче натур?308

– Я, натур аух309.

– Вайс нихт бешайд. Ихь кенне нур унзере галера унд зонст гар нихт310.

– Унд дойче культур?311

– Фюр михь унд майне камраден дойче культур ист: хунгер, цвангзарбайт, целле, кацет, бешимфен унд книпель312.

– Филляйшт, зи хассен Дойчлянд?313

– Об хас ихь?… Маг зайн. Я, ихь хасе… унд либе314.

Кажется, Тибулл сказал: Amo et odo316. Вот слова, которыми можно выразить мое отношение к Германии. Люблю Германию, давшую человечеству сокровища гуманистической культуры. Ненавижу Германию, зачумленную человеконенавистничеством.

Бьет девять. Вожделенный час фриштыка317.

С душевным трепетом приступаем к дележке паек. Плаксун перерезает килограммовую буханку вдоль, потом каждую половинку на три части. Пять частей он выкладывает в ряд, а от шестой отрезает добавки для уравновешивания паек.

– Ну как, добре?

Все горят нетерпением, но каждый боится промахнуться.

– Отбавь отсюда, добавь сюда.

– Ну теперь?

– Ця малэнька.

– Куда еще добавить?

– Кажись, равные. Ну давай, Беломар, отворачивайся.

– Кому?

– Мне.

– Кому?

– Тебе.

– Кому?

– Георгию.

– Кому?

– Гарасиму.

– Кому?

– Халиму.

– Всё, фетишь318.

Начинается второй акт священнодействия. У каждого выработался свой ритуал, свои приемы обращения с пайкой. Удмурт (прозвище Вершинина) делит ее на 8 частей. Семь долек он рассовывает по карманам (через час по чайной ложке), а восьмую съедает тут же на месте. Проглотив кусочек, хлопнет себя по впадине, где полагается быть пузу, и скажет пресерьезно:

– Уф, наивься!

Быстро расправляется с пайкой Беломар. Слизнув последнюю крошку с ладони, он грустно скажет:

– Считай, день прошел, пайка съедена. Ждешь, ждешь этого мгновения, как светлого праздника, а счастье пролетит, как сон.

Машкин срезает ажурные листики. Они не толще ватмана. Обильно умастив их солью, ворованной у Кайдля, он старательно растирает ее черным пальцем. Потом сосредоточенно откусывает микрокусочки и долго со смаком жует.

– Мишка, – раздраженно говорит Саша Романов, – перестань! Прекрати свои фрицевские штучки. Кушай по-русски, а то сброшу с лавки.

– А тебе какое дело? Моя пайка, ем как хочу.

– Противно смотреть на твои немецкие манеры, точно фрауя319 какая. Ты, наверно, не русский, а фольксдойч.

– Сам ты фольксдойч. А вот назло тебе буду есть как фройляйн.

– Ну и упрямый же ты осел. А ну, слазь с лавки!

Машкина спихивают на пол. Однако эта мера не помогает: он упорно продолжает свое колдовство с пайкой.

Садо (Васько), получив пайку, тут же прячет ее за пазуху, садится на корточки и сосет пустую трубку. С двумя вещами Садо не расстается: с котелком и с трубкой. В котелок он получит митагсбаланду и понесет ее в цех, маскируя себя и свое богатство. Потом сюда же вольют его вечернюю порцию. Садо поставит котелок на печку, всыпет сюда же искрошенную пайку и долго-долго мешает варево, подливая все время воду. Когда в 20‐00 прогонят в барак и запрут, кончится сейрам и начнется байрам320 Садо.

Прячет пайку и Верченко. В будни он совсем не ест хлеба. Зато к воскресенью у него накапливается семь паек. Вот тут-то и наступает для Верченко великдень321.

Но всех превзошел Гарасим Самборский. Сей охохлаченный поляк совсем не ест хлеба.

Чому?

Тому, шо вин дуже «мондрый»322. Вин бажае усих перемондрить: и нимцив, и русских, и навить смерть. Думка у його така: як переможе Гитлер – купляю соби хату на Украини; як переможе Сталин – купляю хаус у Нимечини та заживу бауэром. Так чи нэ так, а усё гарно